суд Святой Церкви своим постановлением признает достаточность предъявленных обвинений и объявляет названных людей полностью виновными в перечисленных тяжких преступлениях. С данным постановлением каждый из обвиняемых был заранее ознакомлен и каждый же перед лицом следственного комитета безоговорочно признал свою вину. Таким образом, опираясь на каноническое и божествнное право, комиссия из епископов и прелатов, возглавляемая мною, по зрелом размышлении приговорила названных людей, а именно Жака де Моле, Жоффруа де Шарне, Гуго де Перо и Жоффруа де Гонневиля к пожизненному заключению в тюрьме самого строгого содержания. Местом отбывания наказания назначен Жизор. И да свершится божественное правосудие!

Ропот прокатился над площадью перед Собором — то ли недовольства приговором, то ли одобрения. В любом случае то, чего так долго ждали тысячи людей, свершилось.

— По закону, — передохнув, добавил епископ Альбанский, — каждому из заключенных предоставляется последнее слово. И да будет это словом раскаяния!

Он повернулся к узникам, чьи темные силуэты, будто каменные изваяния, возвышались позади него. Взгляд епископа остановился на высокой, не смотря ни на что сохранившей статность, фигуре Великого магистра. Жаку де Моле недавно исполнилось шестьдесят восемь лет, но в его глазах не было подавленности, напротив, они теперь сверкали решимостью и гневом. Потрясая цепями, старик сделал твердый шаг к краю эшафота. Присутствующие судьи и весь Париж замерли в ожидании услышать от де Моле признания своей вины. И осуждающим, и сочувствующим не терпелось узнать правду, и они хорошо понимали, что в такую минуту даже самый стойкий узник не сможет врать. Над площадью перед Собором воцарилась напряженная тишина. И эту тишину прорезал громкий и властный, не сломленный пытками голос Великого магистра.

— В этот ужасный день, можно сказать, в последние минуты своей жизни я должен обличить всю несправедливость лжи и дать истине восторжествовать. Сим я объявляю, пред небом и землею, что, к стыду своему, совершил самое тяжкое из всех преступлений — признал тёмные деяния, приписываемые Ордену. Однако сегодня истина обязывает меня заявить о его невиновности. Ради того, чтобы избежать мучительной боли и угодить моим палачам, мне пришлось сознаться в том, чего от меня требовали. Это вы сказали, что я сознался! — повернувшись, крикнул он в лицо Гийома де Ногаре. — Но разве это я сознался на вашем допросе? Разве это я взял на душу чудовищный и нелепый плод вашей фантазии? Нет, мессиры! — Де Моле медленно обвел взглядом всех священников. — Это пытка вопрошала, а боль отвечала! Я хорошо знаю о муках, которые испытали все те, в ком было мужество отказаться от подобных признаний. Но отвратительное действо, разыгравшееся перед моими очами, не позволяет мне пасть ещё ниже и подкрепить старую ложь новой. Клянусь своей жизнью, ставшей столь ненавистной мне, что отрекаюсь от всего сказанного. Чего я добьюсь, продлив свои жалкие дни, коль скоро я трачу их лишь на клевету?

Последние слова Жак де Моле произнес в зловещей тишине. Все вокруг замерли, пораженные таким поворотом дела. Епископы нарушили полукруг, сгрудились в бесформенную группу, стали нервно переглядываться и шептаться. Они явно были не готовы к подобной выходке Великого магистра, они растерялись.

Первым нашелся Гильом де Бофе.

— Сеньор! — воскликнул он звонким голосом, боком подступая к узнику и прижимая сутану к животу. Епископ Парижа был невысокого роста и слегка полноват, и смотрел на Жака де Моле снизу вверх. — Не далее как вчера я слышал от вас иные слова, дававшие вам право надеяться на лучшую участь.

Великий магистр повернул лицо к народу и, глядя поверх фигуры Гильома де Бофе, произнес:

— Я давно догадывался, а сегодня понял, что надеяться на лучшую участь в моем положении уже не имеет смысла. Предавшие меня однажды папа и король не достойны моей мольбы. Добавлю только, что ведомые мною тамплиеры всегда были добрыми христианами, которые никогда не бежали от врага и принимали смерть во имя Бога, справедливости и чести. Так поступаю и я!

Толпа у помоста загудела. Теперь явно сочувственные возгласы раздавались со всех сторон.

— А как считают ваши соратники? — отделившись от группы священников, осторожно спросил епископ Альбанский.

— Спросите у них сами, — ответил Жак де Моле, гордо подняв голову. — Больше я вам ничего не скажу.

Но не успел глава следственной комиссии повернуться к остальным заключенным, как Жоффруа де Шарне, командор Нормандии и брат дофина Оверенского, встал рядом с Великим магистром. В лязге цепей руки двух узников сжались в сильном мужском пожатии.

— Как! И вы, сеньор? — воскликнул епископ. — Разве вы не знаете, что король собирался через некоторое время смягчить ваше наказание?

— Знаю! Но в сравнении с милостью короля мне дороже честь!

— А что же вы, господа? — Епископ Альбанский повернулся к двум оставшимся фигурам.

Жоффруа де Гонневиль и Гуго де Перо оставались на месте, молча опустив головы.

— Перед лицом Святой Церкви, перед всем народом Франции вы признаете свою вину? — прямо спросил епископ.

Бывшие рыцари даже не пошевелились.

— Молчание мы расцениваем, как согласие, — удовлетворенно сказал священник.

— Вот истинно верное решение! — воскликнул Гильом де Бофе.

Толпа зашумела еще больше. Священники, тронутые речью Великого магистра и поступком его друга, наскоро перебросились несколькими фразами. Им не хотелось решать судьбу повторно отрекшихся от своих показаний рыцарей именно сейчас. Наступило некоторое замешательство. Подозвав к себе парижского прево, епископ Альбанский дал ему четкие указания: поместить Жака де Моле и Жоффруа де Шарне под стражу до следующего дня.

— Завтра мы обстоятельней рассмотрим дело этих двух глупцов и примем окончательное решение на их счет, — добавил он громко, чтобы его слышали не только рядом, но и в толпе. — А на сегодня все кончено.

Священники гуськом начали спускаться с помоста. Тем временем начальник королевской стражи зычным голосом приказал собравшимся на площади расходиться, и солдаты принялись дружно расталкивать горожан. Люди отступали неохотно, каждому хотелось обсудить с ближним увиденное. Кое-где завязались потасовки. Крики и ругань раздавались в толпе. Прибытие процессии на площадь полчаса назад выглядело значительным и помпезным, удаление ее превратилось в хаос. Верховые сновали между людей, опрокидывая многих наземь, рассыпая направо и налево удары плетьми. Люди кричали от гнева и боли, лошади хрипели и ржали. Повозки разворачивались,