Владо Жабот Волчьи ночи

От издательства

Настоящая книга — седьмая в серии «Словенский Глагол». Магическая в славянской мифологии цифра, по всей видимости, неслучайно досталась роману «Волчьи ночи», созданному знаменитым словенским писателем Владо Жаботом, в творчестве которого особое внимание обращено к мифу, исконным традициям и верованиям родного края, истории славянства и поэтической силе стихии как таковой — будь то стихия природы, стихия слова или стихия человеческих страстей. Одновременно мы публикуем это произведение и под логотипом международной книжной серии «Сто славянских романов», учреждённой Форумом славянских культур и начавшей выходить в России в 2013 г., поскольку оно вошло в десятку лучших словенских романов, созданных после падения Берлинской стены и рекомендованных к переводу на все славянские языки.

Роман был назван лучшим из увидевших свет в 1996 году и получил премию «КреснИк», одну из важнейших национальных литературных премий современной Словении (кстати будет упомянуть, что среди её основателей в 1991 г. был и сам писатель). Лауреат премии провозглашается в ночь накануне Ивана Купалы, или Иванова дня, считающегося временем откровения тайн природы. Эту ночь словенцы называют kresna noč, сам же креснИк — языческое мифическое существо, которое можно увидеть, когда солнце входит в свою наивысшую силу, то есть в день летнего солнцестояния.

Язык, которым пользуется автор «Волчьих ночей», непрост даже для восприятия соотечественниками. Сквозь призрачную «доступность» лексики проступает сложнейшая игра смыслов и ритмов, перемежение образов, предлагаемых реальностью и рождённых подсознанием, — поэзия желания и неудовлетворенности. Всё в романе направлено не на разрешение сюжета, но на создание особой атмосферы, передающей метания современного человека, растерявшего прежние ценностные ориентиры, судорожно хватающегося за остаточные смыслы и правила, но одновременно рвущегося прочь от догмы, от давления традиции… Главный герой пытается убежать от захлестнувшего его хаоса понятий и ощущений и гибнет.

Роман написан от третьего лица, но это голос, который не принадлежит внешнему наблюдателю. Он идёт изнутри. Это голос самого героя, вернее — его бессознательного, замутненного сомнениями, алкоголем, комплексами и страхами, но предельно искреннего.

Перевод подобного произведения сопряжён с особой ответственностью, поскольку на первый план выходит не адаптация текста для инонационального читателя, но сохранение авторского своеобразия средствами другого (в нашем случае — славянского, т. е. родственного) языка. За решение этой задачи взялась русская переводчица, на наш взгляд, обладающая особым поэтическим чутьём и талантом, представительница старшего поколения санкт-петербургской школы, автор уже целого ряда мастерских переводов произведений словенских, сербских и хорватских писателей — Марианна Леонидовна Бершадская. Кандидат филологических наук, она преподаёт на филологическом факультете в Санкт-Петербургском государственном университете. Свою положительную роль, несомненно, сыграло и её давнее доброе знакомство с писателем, а значит, как следствие более тонкое понимание его ментальности и, что тоже немаловажно, возможность напрямую обсуждать с ним особо сложные для восприятия и перевода моменты.

Однако и этого может оказаться недостаточно, поскольку ещё и от читателя, заинтересовавшегося настоящей книгой, требуется доверие. Доверие к автору и переводчику; непривычная для нас в прозаическом произведении свобода языкового восприятия; готовность к особому миру, отстранившемуся от «высокой» нормы, — со специфическим внутренним ритмом, с частыми повторами и звуковыми перекличками, с использованием разговорной лексики, необычных словосочетаний, далёких не только от строгого словоупотребления русского языка, но и языка словенского, отличающегося в этом смысле большей свободой. Так передаётся поэзия бессознательного, пусть и постепенно разрушаемого алкоголем; ищущего смысл в действительности (впрочем, его не находящего) и оправдания собственного присутствия в существующем мироустройстве; эгоистичного, но жаждущего признания от опостылевшего окружения; пытающегося утвердить свою значимость — в собственных глазах.

В романе крайне мало указаний на время действия (а это современность), создаётся впечатление, что события происходят вне какой-то конкретной исторической эпохи. Ведь всегда там, где дают слабину или оказываются отвергнутыми принципы «порядка» и строгие нравственные ориентиры, вновь воцаряются древние силы — стихии.

Роман был переведён и опубликован в 2000 г. на немецком, а в 2010 г. на польском языках. Теперь настало время его появления на языке русском.

I

Органист и причетник Рафаэль Меден сидел в тёмной, чересчур натопленной комнате церковного дома и пил жганье^[1]. Снаружи падал снег. В оконные стёкла ударяли порывы северного ветра, так что старое, расшатавшееся окно звенело и скрежетало, а в наружные стены неугомонно стучались ветви то одной, то другой груши из тех, что окружали дом.

Смеркалось.

От большой изразцовой печи тянуло жаром, проникавшим даже в мысли, и оттого они становились ленивыми, пустыми и ненужными. Ему не хотелось встать и зажечь свет. Зачем? Да и думать, по правде говоря, было не о чем. Прежние мечты развеялись в прах.

Все эти большие ожидания, все великие мысли, смиренная набожность, любовь, вера и стремление к спасению, и даже сам Бог. Временами казалось, что всё развеялось в прах. Даже сам Бог… Остались какая-то боль в душе, уныние и это вот одиночество среди старых стен, в которых даже днём отсутствовал всякий намёк на домашний уют.

Священника в приходе не было.

Напрасно Рафаэль и просил, и требовал — он даже иногда им угрожал, даже в епископат писал… Ответа не было. Словно они позабыли о здешнем приходе. И о нём. О Рафаэле. Которого послали с поручением: подготовить всё необходимое к приезду священника.

Осталось только жганье…

С тех пор как начал падать снег, люди не утруждали себя посещением церкви.

Он уже давно не обращал внимания на большие настенные часы. Лишь иногда на какое-то мгновение слух раздражал их скрежет. Тогда ему очень хотелось сорвать их со стены. Остановить. И не знать, когда нужно звонить к вечерне и к полуденным молитвам. Не знал бы. И не звонил. Наверное, никто даже не заметил бы их отсутствия. И старая неказистая церковь молчаливо стояла бы на холме, как сброшенная с плеч ноша.

В комнате постепенно воцарялся мрак. Лишь в окно сквозь