Как из чирья гной давят. Ладно ли я говорю, братие?

— Ла-адно, Микеша! Любо!

— Стеной пойдем! — загудела толпа.

Пользуясь перерывом в речи Клевашного, Косаговский пробрался в дальний угол, где сидел Раттнер. Птуха увязался за ним.

— А ты будешь говорить? — спросил топотом летчик.

— Нет! Не забывай, что мы мирские и что неосторожными выступлениями мы можем скомпрометировать идею восстания. Купцы скажут, это-де вас мирские оплели. А нужно, чтобы масса сама почувствовала необходимость выхода в мир.

Между тем место Клевашного занял другой оратор, пожилой мужчина с черной бородой.

— Братие! — начал он. — Гоже говорил Микеша, да не совсем. Возможно ли нам в мир выходить? На миру жить — бесу служить. Не чинитесь, братие, супротивны киновеарху. А я так скажу: кто против киновеарха и старцев преподобных пойдет, тот анафема! Аминь! — перекрестился чернобородый.

Заметно было, что страшная «анафема» подействовала на некоторых присутствовавших.

— Замолчь, шептун посадничий! — вырвался вдруг из толпы Клевашный. — Чай в Дьячей избе научили тя такие речи медовые вести. Знаем мы, как живет скитская братия, рыбки, грибков, огурчиков, всего хватает! А их бы в наши ямы рудные посадить. Нашего бы им горя хлебнуть. Как только у нас зеницы не выпали вместе со слезами, как сердце от корня не оторвалось?

— Не ершись, Микеша! — сказал злобно бородач. — Камень не плавает, хмель не тонет. Поверх посадника тебе не быть, а Смердьих ворот не миновать. По ночам в Ново-Китеже сами колокола звонят. Не к добру сие!

Собрание затихло испуганно. Слышно стало, как стрекочет звонко за печью сверчок. Суеверный страх охватил этих людей, живших еще в эпоху средневековья. В эту томительную минуту решалась судьба восстания. Невежественная, только что пробуждавшаяся от спячки масса могла, не разделяя настроения чуткого меньшинства, снова повернуть на путь вековой закоснелости и рабства.

— Мужики! — звонко крикнула вдруг Даренка. — Што притихли? Нашли кого слушать! Сей молодчик в моем кружале не раз с посадничьими досмотрщиками бражничал. Он из их шайки. В сермягу вырядился, а дома, чай, бархатный кафтан спрятал!

Опечье ахнуло и рванулось стаей к провокатору.

— Ах, сукин сын!.. Бей его!

— Дай ему тютю, кто ближе стоит!

Сухогрудый солелом размахнулся, огрел досмотрщика по спине, но тотчас потряс ушибленной рукой.

— Людие! Он под сермягу кольчугу вздел.

Кружало взревело:

— Знал куда шел!.. Обрядился в доспехи!

— Пришибить его, как кощенка!..

Огромный угрюмый старик с апостольской бородой, судя по рукам с в’евшейся навеки сажей — кузнец, поймал досмотрщика за волосы, подтащил к двери и дал ему могучего пинка пониже спины. Слышно было, как шпион спиной, боками и всем прочим отсчитал крутые кабацкие ступени.

— Ось як у нас непрошеных гостей провожают! — сказал Птуха. И вздохнул с облегчением. — Спасибо куме! Выручила! Прямо Коллонтай баба!

И приглашающе подмигнув Даренке, он тоже выкатился на улицу.

— Братие! — крикнул Клевашный, пользуясь не остывшим еще возбуждением присутствовавших. — Сами увидели вы, кто мой встречник^[2]) оказался. И думаю я, вот как мы постановим. В день первого спаса^[3]), когда киновеарх и посадник пойдут на Святодухову гору с крестным ходом, быть замятью^[4]). Гораздо ль, братие?

— Гораздо, Микеша! Гораздо! — загудело в ответ.

— Ударим набат по Ново-Китежу! Гилем пойдем на Кремль!

— Это пока еще не буря, а только отраженная волна, — сказал Раттнер Косаговскому. — Поглядишь, что будет, когда настоящий шторм забушует!

За стенами кружала гулко грянул вдруг выстрел.

Крики оборвались.

Дверь широко распахнулась, и в избу влетел Птуха. Большие пятна ожогов пестрили его лица.

— Полундра! — завопил он. — Спасайся, кто может! Стрельцы окружили.

Выйдя из кружала, Птуха, поджидая куму, присел на крылечные ступеньки. Густая июльская тьма окутала Ново-Китеж. Федор не видел даже своих рук. Лишь на горизонте попрежнему полоскалось зарево горящей тайги.

Где-то близко послышались шаги. Решив, что это ищет его Дарья, выбежавшая на улицу черным ходом, Птуха поднялся со ступеней и пошел ей навстречу.

«Сыграю я с кумой штуку! — решил он, улыбаясь. — Она щекотки боится».

Темная человеческая фигура, опасливо крадясь по стене, надвигалась на Птуху. Федор чуть присел и, выставив руки, ткнул кого-то пальцами под ребра. Человек испуганно охнул и отбежал в сторону.

— Не бойся, кума, это я, Федька! — засмеялся Птуха.

— Ах, это ты, куманек! — ответила кума почему-то мужским голосом.

— Ну, так я тебя счас поцелую, держись!

Что-то тяжелое и тупое ахнуло Птуху по черепу, но он устоял все же на ногах.

— Да ты что, с ума спятила? — заорал Птуха и, бросившись к куме, охватил ее за бока. Но к удивлению своему нащупал вместо беличьей телогреи Дарьи холодный металл бахтерцев^[5]).

«Стрельцы!.. Кружало оцепили!» — обожгла страшная мысль.

Он рванулся назад. В этот миг грохнул над его плечом пистолет, выбросив пучок пламени.

Пуля промчалась, жужжа, как пчела, над головой. Федор повернулся и побежал к крыльцу кружала.

— Держи!.. Всех переполошит!! — крикнул вдогонку ему начальнический бас.

Но Птуха был уже в кружале.

— Стрельцы оцепили! — кричал он. — Я одного сгреб машинально, а он меня из пистолета. Спасайся!..

Косаговский вместе с толпой рукодельных людей бросился к дверям. А дверь сама распахнулась, и на пороге ее маком расцвел кафтан стрелецкого полусотенного. За плечами его блестели бердыши стрельцов.

— Слово и дело посадничье! — крикнул полусотенный. — Стой, воры! Все равно не уйдете!

Но толпа рукодельных, увлекая за собой мирских, отхлынула к запасному выходу. Прижатый к притолоке Косаговский увидел, как полусотенный бьет сабельными ножнами по голове Клевашного, а двое стрельцов крутят ему на спину руки. Косаговский рванулся было на помощь ровщику, но ему заступил дорогу гигант кузнец с апостольской бородой.

— Куда, шалый? Виселицу захотел? — крикнул грозно кузнец. — Микешку после выручим!

И с этими словами он выбросил Косаговского на улицу.

XII. Полковник 44-го полка

1

В коридорах посадничьих хором стояли, опираясь сонно на бердыши, дежурные стрельцы стремянного полка. Раттнер, к удивлению своему, насчитал около тридцати человек этого дворцового караула.

«Труса празднуют! — подумал он. — Почуяли бурю».

В небольшой комнате, половину которой занимала изразцовая узорчатая печь, провожавший мирских посадничий