стрельцы, и не кончилась бы их пря потасовкой, если бы не отворилась вдруг дверь посадничьих хором. Стрельцы смолкли.

На крыльцо вышел высокий мужчина в тяжелом бархатном, отороченном мехом кафтане, с круглыми пуговицами.

— Дьяк! Дьяк Кологривов!.. — зашелестела толпа. — Посадничий дьяк!

Дьяк свесил через перила крыльца обнаженную, повязанную ремешком, чтобы волосы не падали в лицо, голову и сказал строго стрельцам:

— Эки вы люди! Нет на вас тишины. Вы што, на Торгу базарите?

— Ну, коль дьяк вышел, значит, сей минуту и посадник выйдет, — сказал офицер украинских стрельцов, толкая под бок Птуху. — Слышь, мирской!

— А кто у вас посадник? — спросил Птуха. — Може, яки охфицер чи якись таки адмырал?

— Ждан Муравей! — ответил стрелец.

В этот момент снова открылась дверь посадничьих хором. По двору словно буря пронеслась. Все, кроме Раттнера, Косаговского и Птухи, сломались в низком поклоне, касаясь земли пальцами правой руки.

Но и на этот раз вышел не посадник. На крыльце стояла высокая сухая старуха, одетая в черный опашень. Раттнеру при взгляде на монашеский покрой ее платья, на фанатический блеск впалых, не имеющих дна глаз и брови, сурово сдвинутые над переносьем, почудилось, что на дворе вдруг запахло удушливо ладаном.

А толпа зашептала, зарокотала умиленно:

— Посадничиха!.. Мать Соломония!.. Трудница Христова! На мирских вышла поглядеть.

Всхлипнули бабьи голоса:

— Ишь, как высохла, постница наша молитвенница!

— Нашли на кого зенки пялить? На мать Соломонию! — крикнул озорно молодой голос. — На ее дочку Анфису глянули бы!.. У-ух!.. Атлас на пуху!..

На охальника цыкнули, зашикали.

А мать Соломония прожгла пленников раскаленными углями зрачков и, подняв руку с зажатыми меж пальцами кипарисовыми четками, крикнула ненавидяще:

— У-у, сквернавцы мирские!.. Будьте вы трижды прокляты! Изыдете во огнь пепельный!..

Клубом черного дыма взметнулся опашень. И крыльцо опустело. Словно и не было жуткой старухи.

2

В третий раз скрипнула дверь посадничьих хором, и на крыльцо выглянула сначала высокая, трубой горлатная^[3]) шапка, а за нею тучная рыжая борода. Кто-то с трудом, наклонившись, протискивался в дверь.

— Здоров будь, кормилец! — закричали на дворе. — Здравствуй ж, отец наш!

Раттнер и Косаговский подняли глаза. На верхней площадки крыльца стоял посадник.

На крыльце появился посадник

— Здравствуйте и вы, спасены души! — в ответ на приветствие народа тоже кланялся он в пояс.

Сбросив тулуп на руки подбежавших стрельцов, посадник начал спускаться с лестницы, осторожно, боком ставя на ступени бревнообразные ноги в желтых мягких сапогах. За ним шел дьяк, неся в охапке бумажные свитки.

Не мало времени прошло, пока посадник спустился во двор. Он подошел к скамье, стоявшей на дворе, под одиноким могучим кедром, оставшимся от былой тайги, и тяжело опустился на нее. Засучив затем рукава кафтана, словно собирался драться на кулачки, и охолив ладонью тучную бороду, посадник начал «править суд».

— Ну, дьяк, спасена душа, — сказал он, — начнем со Христом. Што у тя седни?

Дьяк махнул кому-то в толпе рукой, и к скамье выдвинулись люди, закутанные в меха. По меховой одежде, по висевшим за спинами лукам и «тулам», набитым стрелами, легко можно было узнать охотников.

— Откулешные? — спросил строго посадник.

— Промышленники мы, христа-ради, кормилец! — ответил тихим робким басом один из охотников, положив перед посадником уставной, семипоклонный начал. — До тебя с великой докукой пришли.

— Ведомо, чан, то тебе, кормилец, что соболиный оклад платим мы с великою нужею, и в том неоплатном окладе не раз на правеже стояли и в захабне^[4]) сидели. Уменьшь, родимый, наш оклад! — бросился на колени охотник.

— Ага! — поднял значительно к носу палец посадник, но ничего больше не сказал и посмотрел растерянно на дьяка. Тот наклонился и начал что-то шептать посаднику на ухо.

«Вот оно что! — подумал Раттнер. — Посадник-то, оказывается, глуп, как боров, и на все глазами дьяка смотрит. Как в сказке — «звезда во лбу, а сам ни гу-гу!» Примем к сведению».

Дьяк выпрямился, глядя злобно на охотников. «Видимо, они ему приносом не угодили», — решил Раттиер. А посадник сразу приосанился.

— На псковскую деньгу я вам не верю! — вдруг рявкнул он сердито на охотников. — Век за вами податные стоят! Лежебоки… пьяницы!.. Теперь-то бы по чарыму^[5]) только и гонять зверя, а вы, собольи вотчины да бобровые гоны оставя, в город прибрели!

— Какой чарым, кормилец? — оправдывался охотник, — Упал уж чарым! Тайга яко зреемо от снегу очистилась!

— Кормилец, скинь хучь десятину дьякам да поминок старцам скитским! — ползали на коленях охотники.

— Грому на вас бож'ьего нет! — всплеснул в ужасе руками посадник. — У святых старцев, за нас грешных пред богом предстателей, последнее добро отнять хотите?

— Стрель тебя в бок! — сказал злобно, но вполголоса молодой охотник. — У вас все только бог! А кроме бога еще и жизнь есть!

«Прекрасно сказано, молодой человек! — улыбнулся Раттнер. — Вот оно что? Оказывается, и здесь есть этакое расслоеньице? Очень хорошо! Тоже принять к сведению…»

Охотники потоптались, глядя в землю. И вздохнув, сказали уныло:

— Прощай не то!

— Бог простит, спасены души! — ответил сурово посадник. — Выходи, чей черед.

Из толпы выдвинулась кучка людей в рваных сермягах, подпоясанных мочалами, в кожаных фартуках и кожаных же шапках. Изможденные лица, на которых нездоровым блеском горели глаза, груди ямами, руки с пальцами, сведенными лютым ревматизмом, — все это говорило о каком-то диком, нечеловеческом труде. Но странно, эти оборванные, искалеченные люди держались смелее и независимее только что ушедших охотников.

— Ровщики^[6])? — спросил посадник, заранее хмуря брови.

— Так, отец! — ответил бойко молодой парень с подпаленной бородкой и лицом, измазанным глиной. — Чего пытаешь, чай не впервой нас видишь!

— То-то, что не в первой! — буркнув озлобленно посадник. — Опять приказчикам своим чинитесь, супрбтивны?

— Не то, отец! — ответил спокойно парень. — Рассуди ты нас по-божьему! Получаем мы за десять пуд добытой глыбовой руды — три копейки! А в тех рудах бывает земля, мусор и камень всякой! А приказчики тое землю и каменья понуждают нас от руды очищать прочь! А такого уговору не было, сам знаешь. Заступись же за нас, отец!

Посадник, запустив яростно в бороду руку, наливался кровью, как