Герцен А И Трагедия за стаканом грога

Тебе, друг мой Тата,

дарю я этот рассказ

в память нашего свидания

в Неаполе.

28 сентября 1863 г.

Очерки, силуэты, берега беспрерывно возникают и теряются, — вплетаясь своей тенью и своим светом, своей ниткой в общую ткань движущейся с нами картины.

Этот мимо идущий мир, это проходящее, все идет и все не проходит — а остается чем-то всегдашним. Мимо идет, видно, вечное — оттого оно и не проходит. Оно так и отражается в человеке. В отвлеченной мысли — нормы и законы; в жизни — мерцание едва уловимых частностей и пропадающих форм.

Но в каждой задержанной былинке несущегося вихря те же мотивы, те же силы, как в землетрясениях и переворотах, — и буря в стакане воды, над которой столько смеялись, вовсе не так далека от бури на море, как кажется.

…

Я искал загородный дом. Утомившись одними и теми же вопросами, одними и теми же ответами, я взошел в трактир, перед которым стоял столб, и на столбе красовался портрет Георга IV — в мантии, шитой на манер той шубы, которую носит бубновый король, в пудре, с взбитыми волосами и с малиновыми щеками. Георг IV, повешенный, как фонарь, и нарисованный на большом железном листе, — не только видом напоминал путнику о близости трактира, но и каким-то нетерпеливым скрежетом петлей, на которых он висел.

Сквозь сени был виден сад и лужайка для игры в шары, — я прошел туда. Все было в порядке, — то есть совершенно так, как бывает в загородных трактирах под Лондоном. Столы и скамьи под трельяжем, раковины в виде руин, цветы, посаженные так, чтоб вышел узор или буква; лавочники сидели за своими столами с супругами (может быть, не с своими) и тяжело напивались пивом, сидельцы и работники играли шарами — тяжести и величины огромного пушечного ядра, не выпуская из рта трубки.

Я спросил стакан грогу, усаживаясь в стойло под трельяжем.

Толстый слуга в очень истертом и узком черном фраке, в черных и лоснящихся панталонах приподнял голову и вдруг, как обожженный, повернулся в другую сторону и закричал: «Джон, водки и воды в восьмой номер!» Молодой, неловкий и рябой до противности малый принес поднос и поставил передо мной.

Как ни быстро было движение толстого служителя, но лицо его мне показалось знакомо; я посмотрел, — он стоял спиной ко мне, прислонясь к дереву. Фигуру эту я видел… но, как ни ломал себе голову, вспомнить не мог; удрученный, наконец, любопытством и улучив минуту, когда Джон побежал за пивом, — я позвал слугу.

— Yes, sir! ^[1] — отвечал спрятавшийся за дерево слуга, и, как человек, однажды решившийся на трудный, но неотвратимый поступок, как комендант, вынужденный сдать крепость, — он бодро и величественно подошел ко мне, несколько помахивая грязной салфеткой.

Эта величественность и показала мне, что я не ошибся, что я имею дело с старым знакомым.

…Три года тому назад останавливался я на несколько дней в одном аристократическом отеле на Isle of Wight ^[2]. В Англии эти заведения не отличаются ни хорошим вином, ни изысканной кухней, а обстановкой, рамами и — на первом плане прислугой. Официанты в них совершают службу с важностию наших действительных статских советников прежнего времени — и современных камергеров при немецких задних дворах.

Главным Waiter'ом в «Royal Hotel» ^[3] был человек неприступный, строгий к гостям, взыскательный к живущим, он бывал снисходителен только к людям, привычным к отельной жизни. Новичков он не баловал и вместо ободрения взглядом обращал назад дерзкий вопрос: «Как могут котлета с картофелем и сыр с латуком стоить пять шиллингов?» Во всем, что он делал, была обдуманность, потому что он ничего не делал спроста. В градусе поворота головой и глазами и в тоне, которым он отвечал «Yes, sir», можно было до мелочи знать лета, общественное положение и количество издерживаемых денег господина, который звал.

Раз, сидя один в кабинете с открытым, окном, я его спросил, позволяют ли здесь курить. Он отступил от меня к двери — и, выразительно глядя на потолок, он сказал мне голосом, в котором дрожало негодование:

— Я, sir, не понимаю, sir, что вы спрашиваете?

— Я спрашиваю, можно ли курить здесь? — сказал я, поднимая голос, что всегда удается с вельможами, служащими в Англии за трактирным, а в России за присутственным столом.

Но это был не обыкновенный вельможа, — он выпрямился, но не потерялся, а отвечал мне с видом Каратыгина в Кориолане:

— Не знаю, в мою службу, сэр, этого не случалось, таких господ не бывало, — я справлюсь у говернора…^[4]

Не нужно и говорить, что «губернатор» велел меня за такую дерзость конвоировать в душный smoking room ^[5], куда я не пошел.

Несмотря на гордый нрав и на постоянно бдящее чувство своего достоинства и достоинства «Royal Hotel», главный Waiter сделался ко мне благосклонен, и этому я обязан не личным достоинствам, а месту рождения он узнал, что я русский. Имел ли он понятие о вывозе пеньки, сала, хлеба и казенного леса, я не могу сказать, — но он положительно знал, что Россия высылает за границу огромное количество князей и графов и что у них очень много денег. (Это было до 19 февраля 1861 года.)

Как аристократ по убеждениям, по общественному положению и по инстинктам, — он с удовольствием узнал, что я русский. И, желая поднять себя в моих глазах и сделать мне приятное, он как-то, грациозно играя листком плюща, висевшего над дверью в сад, обратился ко мне с следующей речью:

— Дней пять тому назад я служил вашему великому князю, — он приезжал с ее величеством из Осборна.

— А!

— Ее величество, His Highness ^[6], кушали лэнч ^[7], ваш эрчдюк ^[8] — очень хороший молодой человек, — прибавил он, одобрительно закрывая глаза, и, ободрив меня таким образом, поднял серебряную крышку, под которой не простывала цветная капуста.

Когда я поехал, он указал мизинцем дворнику на мой дорожный мешок, но и тут, желая засвидетельствовать свою благосклонность, схватил мою записную книжку и сам ее донес до кэба. Прощаясь, я ему подал гафкрону ^[9] — сверх взятого за службу, он ее не заметил, и она каким-то чародейством опустилась в карман жилета — такой белизны и крахмальной упругости, которых мы с вами не допросимся у прачки…

— ..Ба! — сказал я, сидя в стойле трактирного сада, служителю, подававшему мне спичку, — да мы старые знакомые!..

Это был он.

— Да, я здесь, — сказал Waiter — и вовсе не был похож ни на Каратыгина, ни на Кориолана.

Это был человек, разбитый глубоким горем; в его виде, в каждой черте его лица выражалось невыносимое страдание, человек этот был убит несчастьем. Он сконфузил меня. Толстое румяное лицо его, откормленное