могут поместиться двое взрослых и трое детей. Но в эту же избушку охотно пустили и нас, а потом и жену финна-соседа, который уехал с пушниной в Мурманск. Позже, увидав с десяток других избушек, мы узнали, что изба Федора по-здешнему большая. Ведь в ней почти можно выпрямиться.

У стены в избушке стоит кровать, сбитая из досок, как нары. Дальше в углу — стол и узкая скамейка у стены. Впрочем и то и другое больше для приличия чем для употребления. Хозяева предпочитают обедать, сидя на полу вокруг столика в десяток сантиметров вышиной. Так лопари чувствуют себя свободней: непривычные «стуло» и «столо», для которых в лопарском языке даже и названия нет, их только стесняют.

Налево от входа — центр избушки, семейный очаг — камелек. Он дает и тепло и свет. Устроен камелек очень примитивно. Один плоский продолговатый камень лежит на полу, наискось от стены к стене, два других поставлены стоймя, и над всем этим сооружением — дыра сквозь потолок и крышу. Дрова в камелек не кладут, а ставят наклонно. Над ними висят крючки и цепочки для подвешивания чайника и котла.

Камелек горит целый день, и от него в избушке жарко. Но здесь не знают двойных рам, обитых войлоком дверей и вьюшек в трубе. Поэтому, когда вечером, перед тем как лечь спать, камелек тушат, очень скоро в избушке замерзает вода. Путешественник может только радоваться этому. В крошечной закупоренной избушке было бы слишком душно, а сейчас камелек служит хорошим вентилятором.

Камелек в избе Федора.

Лишь покидая избушку на долгое время, лопарь задвигает сверху отверстие камелька доской, чтобы снег не насыпался в избу.

У Федора есть жена — тихая, ласковая женщина — и трое детей. Это прекрасные ребятишки, на редкость смышленые и-симпатичные. Старшего зовут Федот. Ему четыре года, и он совсем хорошо говорит по-русски. Неутолимая жажда знания живет в этом маленьком человечке. И когда, приехав, мы стали выгружать в избушке наши мешки, он стоял рядом, пораженный, с широкими глазами, открытым ртом и появление каждой новой диковинки встречал одним и тем же тихим, удивленным, но настойчивым вопросом:

— А это чего есть?

Второго зовут Ярашка. Очень часто он подходил ко мне и что-то горячо рассказывал по-лопарски. Слова этого карапуза должны были меня тронуть. И мы оба были в отчаянии: я не понимал ни слова по-лопарски, а он — по-русски.

Девочка Анфис предпочитала держаться в стороне. Она относилась к нам с равнодушием человека, которого занимают вещи гораздо более интересные, чем какие-то долговязые гости из-за озера. Например, великолепное деревянное ружье, лыжи, консервная банка— особенно занятная игрушка. На банке был нарисован странный толстый олень с большой головой и короткими некрасивыми рогами. Рассматривая картинку, Анфис думала о далеком-далеком, совсем другом мире, в котором живут такие странные олени с толстой головой, вкусное мясо в банках называлось коровьим. Но что такое корова, как не олень, только не похожий на тех, на которых приезжал на Монче-губу дедушка? Ведь не медведь же она! И не лиса! И не выдра!

Федот, Ярашка и Анфис — настоящие северяне. Из избушки, где жарко от горящего камелька, они отправляются гулять не одевшись на улицу, на тридцатиградусный мороз, спят на голом полу, из-под которого дуют настоящие поземки. Никакая простуда не возьмет этих маленьких лопарей.

* * *

В день нашего приезда на Монче-губу была пурга. Вершины тундр курились облачками белого дыма, и лес, закутанный в широкую белую развевающуюся одежду, плясал какой-то сумасшедший танец. Нельзя было никуда итти, и это был день расспросов и рассказов.

В день нашего приезда была пурга…

Мы узнали последнюю таежную новость: пропал человек. Ушел на неделю за Чуна-тундру, в дальние леса, и вот уже месяц, а до сих пор человек не вернулся. Его ищут. Но где искать, когда каждый может охотиться, где ему нравится и когда пурга замела все следы!

— Что же с ним могло случиться? — спрашиваем мы.

И Федор, сидя на низенькой скамеечке у самого камелька, который порывисто освещает его лицо, рассказывает в ответ кое-что из своей богатой приключениями лесной жизни:

— Я жил тогда на Лоте. Это река, которая течет из Финляндии и впадает в Ного-озеро. Жил с отцом. Он всегда жаловался на плохую охоту. Да, это были плохие края. Теперь там охотники больше не живут. Все перебрались на восток — на Ноту, на Гирвас, на Вулозеро. Но на Лоте жил отец моего отца, дед его, и поэтому и мы всё жили и жили на этом пропащем для охотника месте, словно боялись покинуть насиженные края. Я был еще мал и разве только куропаток мог как следует промышлять, когда наступила Мертвая Зима.

Любой охотник вам расскажет о том голоде, который терпели тогда. Звери как будто все вымерли. На снегу — ни одного следа. Белка и та несколько месяцев не заглядывала к нам на Лоту. Да не только к нам; Мертвая Зима захватила чуть ли не всю Лапландию. Говорили, что звери ушли в Норвегию. Но почему они ушли туда, никто не мог понять. Пожаров лесных в ту пору не было, зима стояла снежная, крепкая, испугаться охотников звери не могли, потому что охота у нас шла тихо, и бывало не редкость встретить в лесу волка, который и ружья в глаза не видал: убегает не спеша, как будто не пулей ему грозят, а палкой.

Так вот, в эту Мертвую Зиму, когда приходилось нам есть березовую кору и дятлов, отец нашел в лесу на косогоре медвежью берлогу. Она была вся занесена снегом, и никогда бы ее не найти, если бы, проходя мимо на лыжах, отец случайно не ткнул палкой как раз в самое горло берлоги.

Помощником отцу мог быть только мой старший брат. Но и тот был молод, никогда в трудной охоте еще не бывал. Отец долго думал, боялся будить медведя с таким молодым охотником, и не будь эта зима такой плохой, наверное бы не пошел. Но голод заставит забыть всякую осторожность. И рассказав, где их искать в случае чего, отец зарядил ружье, взял с собой хорей с острым костяным наконечником и ушел вместе с братом.

В то время медведя поднимали из берлоги по-старинному. Один охотник вставал на колено сбоку у входа в берлогу, клал себе на плечо конец крепкой жерди, а другим концом втыкал ее в снег на противоположной стороне входа. Потом он всовывал в берлогу хорей, нащупывал медведя и будил его, пропоров острием шкуру. Когда рассерженный медведь начинал вылезать из берлоги, охотник быстро поднимался и жердью прижимал голову зверя к верхнему краю отверстия. А в это время другой охотник, стоявший