подпускала, а нас, мальчишек, почему-то не прогоняла. И я навсегда запомнил этот страшный конец Кольки-модельера, которого я знал много лет, жизнь которого проходила на моих глазах… Я видел, как он уходил на войну, как праздновал победу, как отмечал рождение дочери, а самое главное — я видел, как до войны он гулял три дня в нашем подъезде (в котором жили и Сигалаевы) на своей собственной свадьбе с Тоней Сигалаевой, в которую я был тогда тайно влюблён восторженной и глупой, недостижимой и нереальной мальчишеской любовью.

Тогда, до войны, вернувшись за год до своей свадьбы из очередного заключения, Николай Крысин впервые увидел Тоню Сигалаеву и дал зарок — завязать с прошлым и жениться на Тоне. Вспомнив «секреты» первой своей профессии, с каким-то ожесточением начал он стучать сапожным молотком на своём «вшивом дворе». («Вшивый двор» — именно так и называлось то место, где проживал «почтенный» воровской клан Крысиных: папа Фома — налётчик с дореволюционным ещё стажем, мама Фрося — спекулянтка и фармазонщица, и четверо младших братьев — Батон, Кесарь, Арбуз и Люлютя, — карманники, пыряльщики, домушники, — все как на подбор, один другого приблатненнее.)

Двенадцать месяцев, день и ночь, стучал Колька Крысин сапожным молотком, непрерывно работая пару за парой наимоднейшие в те времена дамские туфли — модельные лодочки. (Отсюда и прозвище — «модельер», которое на Преображенке чаще произносили как «моделёр». Блатная же его кличка Буфет возникла уже после войны.)

И в конце концов Колька Крысин добился своего — Тоня согласилась выйти за него замуж. Три дня гудел наш подъезд, сотрясаемый разгульным свадебным весельем. Пустили тогда на свадьбу в рабочую семью Сигалаевых и воровскую жениховскую родню. «Ладно, чего уж там, — «педагогически» решили отец и мать Сигалаевы, — завязал ведь человек. Может, по его примеру и остальная вся семейка отойдёт от своего рукомесла».

Гулял на свадьбе и будущий «убийца» жениха Лёня Частухин, тогда ещё ухажёр сестры невесты. А через несколько дней убитый, на правах близкого родственника, уже сам сидел на свадьбе у Лёньки Частухина.

Стоя над трупом Кольки-модельера, глядя на его открытый рот, из которого вытекло столько крови, с трудом сдерживая рвоту и слёзы, я вспоминал его счастливую довоенную свадьбу, нарядных, размашисто и неудержимо веселившихся гостей, ослепительно прекрасную рыжую невесту в длинном белом платье и самого убитого, тогда ещё жениха, с красным цветком в лацкане чёрного пиджака, молчаливого, сдержанного, гордого оттого, что достиг своей цели.

И как мы, мальчишки из сигалаевского подъезда, крутились между свадебными столами, глазели в упор на застывших в своём неподвижном величии невесту и жениха, хватали с тарелок сладкие куски, и как нынешний «убийца» тогдашнего жениха, Лёнька Частухин, давал нам подзатыльники и выпроваживал на лестницу, чтобы мы не мешали свадьбе раскручиваться по её тугой спирали хмельного веселья и возбуждённого ожидания близкого счастья молодых.

Два эти видения — живой, напряжённо-радостный Колька-модельер на своей собственной свадьбе, с красным цветком в лацкане чёрного пиджака, и мёртвый уголовник Николай Крысин на земле, лицом вниз, в луже крови, — две эти картины много лет преследовали меня.

Собственно говоря, между двумя этими видениями и умещался ответ на вопрос, что же произошло с Колькой-модельером после войны? Почему он пошёл с вооружённой бандой на ограбление Сокольнического банка?

Разгадка этой тайны, по сути дела, была ответом и на другой, неотступно занимавший меня долгие годы вопрос: что же такое была эта война, так неожиданно и круто изменившая когда-то всю мою мальчишескую жизнь?

Но ответы на эти вопросы, думая о них постоянно и всё время сталкиваясь с обстоятельствами своей судьбы, рождёнными войной, я нашёл ещё очень и очень нескоро.

А те довоенные две свадьбы, Тони и Зины Сигалаевых, действительно запомнились хорошо. Всё дело было в том, что справляли их подряд, одну за другой. Сначала гулял три дня в нашем подъезде, в квартире Сигалаевых, Колька-модельер, а потом, не останавливаясь, разогнавшись в танцах и плясках, решили, используя неизрасходованную энергию и припасы, заодно окрутить и Зину с Лёнькой Частухиным, тем более что у них всё уже было, как говорится, почти на мази. Зина, очевидно, под впечатлением свадьбы старшей сестры потребовала свадьбу и себе, и глава сигалаевского рода слесарь с Электрозавода Костя Сигалаев — был он отцом шестерых дочерей, но все называли его просто Костя, — разгулявшись и раздухарившись на первой свадьбе, взял у себя на заводе ссуду в кассе взаимопомощи, рванул в стороны мехи гармони, и веселье, притихшее было всего на несколько часов, ударило с новой силой.

Отец второго жениха, дворник нашего дома Евдоким Частухин, не желая ударить в грязь лицом перед роднёй первого жениха, поехал к себе в деревню под Москвой и на следующее утро привёз сала, мяса, трёх гусей, пяток кур, ящик помидоров, два мешка картошки, бочку кислой капусты (целая машина с продуктами разгружалась около нашего подъезда). А под конец Евдоким, чтобы окончательно посрамить род Крысиных, вытащил из кузова ещё и сорокалитровую флягу с самогоном…

Что тут началось — конечно, ни в сказке сказать, ни пером описать. Пили, ели, пели, плясали, валяли ваньку, ревели дурными голосами песни, заходились в присядках и коленцах, кружились до упаду в кадрилях и вальсах под охрипшие вопли патефона ещё три дня подряд. От зари до зари ходили по квартирам и этажам нашего подъезда, а потом и всего дома, с бутылками, стаканами, рюмками, тарелками мяса и холодца, мисками картошки и капусты, стучали в дверь, гоготали, требовали выпить за новобрачных, а потом, вернувшись в разгромленную до предела сигалаевскую квартиру, снова рвали мехи гармони, снова бросались выкаблучивать и выкомаривать барыню и цыганочку, чечётку и полечку.

На кухне у Сигалаевых круглые сутки шесть дней подряд пекли, варили, жарили, парили, резали, чистили. И шесть дней подряд металась от гудящей, чадящей, пыхтящей, стонущей плиты, уставленной кастрюлями и сковородками, к исполинским горам немытой посуды опухшая от бессонницы мать обеих невест, Клава Сигалаева, — бойкая, скорая на руку и на ногу разбитная ткачиха с фабрики «Красная заря». Четверо дочерей помогали ей, но никаких рук не хватало, чтобы накормить и обнести закусками непрерывно меняющуюся ораву гостей, родственников, соседей и знакомых. Пьяненькие, хохочущие товарки хозяйки по фабрике, раскрасневшиеся от вина, танцев и неотступного внимания хмельных кавалеров, заскакивали иногда на кухню, чтобы подсобить Клаве,