пляжа у пристани «Российского общества пароходства и торговли». Она была запружена публикой. Два парохода не могли принять всех. Начался бой за место на катерах. Крик, ругань, истерика. Задние напирали на передних, передние срывались в воду, плескались в ней, как крысы, или сразу тонули. Никто никого не спасал. Леська увидел подполковника с синими очками: тот ошалело глядел на толпу, сквозь которую не прорваться. Потом завизжал и кинулся с кулачками вперед, пытаясь пробить себе дорогу в жизнь, но его тут же отшвырнули штатские, которых он уже не мог расстрелять. Тогда подполковник, сбросив шинель, прыгнул в воду: он хотел добраться вплавь до катера, но для этого нужно было прежде всего снять сапоги с подковами… Чемоданы его остались на пристани. Какой-то грек ударил по желтому сапогом и отшвырнул его в море. Какой-то цыганенок подхватил черный с никелем и спокойно унес его к себе на Цыганскую слободку.
Леська подошел к самой воде. На ней плавали камка, четырехпалые кожистые яйца морской чертовки и керенки, керенки вперемешку с донскими колокольчиками. Никто их не выуживал, не вылавливал. Рядом с Леськой очутился маленький прапорщик. Безумным взором оглядел он пристань, катер, пароходы на рейде, все понял, истошно крикнул: «Ах!» — и, рванув из кобуры револьвер, сунул его в рот, как трубку. Трубка полыхнула дымом.
Леська стоял и потрясенно глядел на всю эту картину. Он воочию видел Историю.
По дороге над самым пляжем медленно двигался вишневый автомобиль: в нем сидели Володя Шокарев и Муся Волкова. Леська помчался наперерез:
— Володя! Володя!
Автомобиль остановился.
— Елисей…
— Ты… Вы уезжаете?
— Как видишь.
— Зачем! Володя! Что тебя ждет за границей? Подумай. Ну, деньги… Опять деньги… А родина? Подумай! Такого драпа еще не бывало. На этот раз это уже навсегда.
— Негодяй! — завизжал вдруг Шокарев, и лицо его исказилось.— Ты меня замучил своими советами! Ты меня… Два года… Мерзавец! Тьфу!
Шокарев плюнул Елисею в лицо.
— Володя! — дико вскрикнула Муся.
Володя ткнул шофера в спину.
— Пошел!
Муся с отчаянием оглянулась на Елисея.
Леська вернулся к воде. Стараясь не глядеть на труп офицерика, он вымыл лицо и вытерся носовым платком.
Потом поднялся на дорогу и побрел к «Дюльберу». Он видел вишневый автомобиль, который остановился у входа на пристань, видел, как Шокарев спрыгнул на землю и помог сойти Мусе Волковой, как шофер понес их чемоданы к пляжу против греческой церкви, как из церкви вышли рыбаки и сдвинули в море лежавшую на берегу шлюпку, как подняли на руки Володю и Мусю, усадили их на банки и повезли к пароходу.
Только сейчас Елисей почувствовал, до какой степени устал. Волоча ноги, побрел он по Дувановской, мимо театра. Навстречу мчалась пролетка, заваленная красными, зелеными, желтыми чемоданами. Леська узнал реквизит антрепренера Бельского. Да вот и он сам рядом со своей супругой.
— Леся! — закричал Семен Григорьевич на всю улицу. Пролетка остановилась.
— Прощай, Леся! Милый! Ты остаешься? Счастливый мальчик.
— Но ведь вы тоже можете быть такими же счастливыми.
— Ах, какое уж тут счастье! Мы актеры, а большевики не признают никакой эстетики. Это власть низов, разгул черни. Что они понимают в искусстве?
— Вы называете эстетикой вашего дрессированного медведя? — хрипло спросил Леська.— Это его вы хотите спасти от большевизма?
— Сеня! По-моему, он говорит нам гадости! И вообще, нам пора ехать. Прощайте, Леся.
— Некуда вам ехать. Вы увидите, что творится на пристани.
— А что там творится?
— Плавать умеете?
— Не понимаю.
— Подъедете — поймете.
— Сеня, поедем! Это совсем не тот Леся, которого мы так любили. Извозчик, погоняй!
Елисей направился дальше. Он дошел до конца улицы, оставил по левую руку шведский маяк, где когда-то гнездилась кордонная батарея, и свернул на дюльберовскую набережную.
Перед отелем стоял народ и молча глядел на балкон второго этажа. Здесь не было ни одного офицера, ни одного человека с чемоданом. Это была типичная евпаторийская толпа: жестянщики, чувячники, комиссионеры, чебуречники, цирюльники, приказчики, рыбаки. Среди них — древние старухи с Греческой улицы. Увидев их, Леська понял, что произошло что-то очень серьезное. Он тоже взглянул на знакомый балкон, но ничего не увидел.
— Зачем стоите? — спросил он какого-то старичка, по-видимому бухгалтера.
— Понимаете? Все курортники разбежались, удрали и сами хозяева. Отель стоит совершенно пустой. Но в этом пустом отеле осталась одна-единственная больная женщина. Теперь сообразите: белые сегодня уйдут, завтра войдет передовой отряд красных. А вы знаете, что такое передовой отряд, когда он врывается в город? Они найдут женщину, одну в роскошной гостинице, и она не успеет им ничего объяснить.
Елисей отошел в сторону. Может быть, все произойдет не так, как предсказывает бухгалтер. Но, может быть, и так?
— Люди, а? — неуверенно протянула какая-то девушка.— Может быть, надо спасти эту женщину?
— Можно бы спасти,— отозвался мужской голос.— Да ведь она небось барынька, а у меня разносолов нет. Картошкой ее кормить не станешь, верно?
— Верно! — отозвался другой.— Тем более она больная. Еще и помрет у тебя, гляди!
— Вот и главное! Будь она здоровой, драпала бы сейчас за милую душу,— сказал третий, не скрывая злобы.
Вскоре толпа стала таять. Последними ушли старые гречанки, и Елисей остался наедине с «Дюльбером».
Он думал об Алле Ярославне, которую сейчас увидит, о Шокареве, о подполковнике в синих очках, о прапорщике… Думал о революции. Он любил эту грозную стихию, как что-то живое, очень личное при всей ее эпохальности. Он выстрадал ее. Она была его жизнью и несла ему такие надежды, какими Россия никогда не обладала. Россия… Россия, объятая революцией… Было ли на свете более возвышенное время?!
В это время я жил.
Переделкино 1964
Переделкино 1964