прибавил ходу и, изнемогая, запрыгнул в розвальни.

Лапа уже слышал прерывистое дыхание серых. Ещё немного и волки, пьянея от горячей крови, разорвут, растерзают его на куски. Он сдёрнул с себя овчинный тулуп и швырнул на дорогу. Звери набросились на него, но, обнаружив обман, возобновили погоню с ещё большей яростью.

Человек снимал и кидал в сторону стаи то шапку-ушанку, то рукавицы, но однажды одураченные волки не обращали на них внимания: стая, жаждала крови и мчалась, неумолимо сокращая расстояние.

Охваченный страхом Фёдор Дементьевич, не умолкая, исступлённо вопил, брызгая слюной, то на коня: «Быстрей, Гнедко, быстрей!», то, обернувшись назад, устрашающе тряся топором, на стаю: «Порублю! Всех порублю!»

Казалось ещё несколько секунд – и матёрый повиснет на руке, а остальные пятеро станут рвать его, ещё живого...

Мужик лихорадочно огляделся. В ногах жался Лохматый.

Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнём – собака? Живая тварь, кровь – вот, что нужно стае! Он ногой пихнул пса навстречу смерти, но бедняга, широко раскинув лапы, удержался.

– Пошёл, паскуда, – срываясь на петушиный фальцет, завизжал разъярившийся Лапа и нанёс сапогом увесистый удар.

Лохматый скособочился и, сомкнув челюсти, мёртвой хваткой, вцепился в борт саней.

Волки были совсем близко. Человек упёрся спиной в передок, поджал ноги и с такой силой ударил по лобастой голове, что пёс, оставив на гладко отполированном дереве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и, перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полоснули истошный визг, глухой рык…

Упряжка промчалась сквозь ольшаник и выехала на заснеженный холм, откуда хорошо видны редкие огоньки деревни. Загнанный Гнедко замедлил бег.

Только теперь полураздетый Лапа почувствовал, как трясёт от пережитого ужаса и холода его тело. Закопавшись в сено, он натянул поверх кусок брезента и настороженно вглядывался в удаляющийся непроницаемо-чёрный лес. Страх постепенно отпускал, уходил как бы внутрь.

Въехав на окраину деревни, он попридержал запалённого коня: «Добрый, однако ж, у меня мерин. Другой не сдюжил бы».

Подъезжая по унылой, пустынной улице к своей избе за сплошным крашеным забором, расчувствовался: «Мог ведь и не увидеть боле».

Свет не горел.

– Спит чертовка. Ей-то что, – злился Фёдор Дементьевич, вылезая из саней. Открыв ворота, загремел сапогом по двери.

В доме глухо завозились. Торопливо засеменили. Лязгнул засов. Дверь приоткрылась. Он прошёл мимо тощей фигуры в сени. Щёлкнул выключателем – темно.

– Лампочка перегорела, Федя, – тихо пояснила жена. Лапа чертыхнулся и скрылся за ситцевым занавесом в жарко натопленной горнице.

– Не думала, что так скоро. Назавтра ждала, – оправдывалась хозяйка.

– Мечи на стол, замёрз, – скомандовал муж, опускаясь на табуретку. – Эх, чёрт, Гнедко-то на улице, – и, нахло­бучив старую ушанку, поспешно выскочил.

Распряг и завёл мерина в стойло. Накрыл взмыленные бока попоной. Положил в кормушку охапку душистого сена.

– Ешь. Это тебе за справную службу, – Лапа протянул руку погладить ухоженную гриву, но мерин вскинул морду.

– Ты чего?.. Чего ты?.. Эт ты зря! Да если б не Лохматый – нам бы конец! Понимаешь – всем конец! Я спас тебя… Спас! – горячо зашептал, оправдываясь, хозяин. Гнедко, тяжело дыша, упорно смотрел в сторону.

«А может, и не погибли б?» – неожиданно уличил Лапу кто-то изнутри. Топором саданул одного, глядишь, другим острастка, а то и на порубленного собрата позарились бы».

От этой простой мысли Фёдор Дементьевич съёжился, но тут же сам себя успокоил: «Чего голову себе морочу... Что сделано, то сделано... сделано правильно».

Проходя мимо конуры, зацепил цепь. Она сиротливо звякнула и обожгла сердце тупой болью…

В постели Лапа без конца ворочался с боку на бок. Перед воспалённым взором вновь и вновь возникала одна и та же картина: сквозь вихри снежной пыли взлетает тёмный силуэт, плавно переворачивается в воздухе и скрывается в гуще голодной, разъяренной стаи. Взлетает, пе­реворачивается...

За окном время от времени раздавались странные, непонятные вздохи. Напряжённо вслушиваясь в них, он незаметно забылся. И опять стая догоняла, окружала его, неумолимо затягивая живую петлю всё туже и туже. В голове возник нарастающий гул. А...а...а...! – заметался Лапа.

– Федя, ты чего? Что с тобой? Заболел? – трясла за плечо жена.

Лапа затравленно уставился на неё – не мог взять в толк, где находится, – всё ещё жил привидевшимся. Оглядевшись, наконец, узнал дом, жену.

– Фу ты, – облегчённо выдохнул он.

– Чего кричал, Федя? – допытывалась встревоженная супруга.

– Мяса видать переел. Мутит. Не доварила верно... Спи...

Жена принялась участливо гладить сивые, непокорные кудри мужа. Так и заснула, оставив маленькую жёсткую ладонь на его голове. Лапа осторожно убрал её на подушку. Сон не шёл. Чем старательнее пытался он отвлечься, думать о чём-нибудь приятном, тем назойливей лезли в голову мысли о Лохматом.

С щемящей тоской вспомнилось, как принёс его, ещё безымянного щенка, домой. Как радовался тому, что растёт сильный, не признающий чужих, страж усадьбы. Как преданно сияли его глаза, как ликовал, суматошно прыгал, захлёбывался счастливым лаем, встречая с работы; с какой готовностью исполнял все его желания.

Промаявшись почти до утра, Лапа осторожно встал, оделся и вышел в сени. Отпер дверь.

У крыльца из предрассветной мглы проступило косматое чудище: морда в рваных лоскутах кожи, ухо, болтающееся на полоске хряща, слипшаяся в клочья шерсть.

– Лохматый?! Ты?! Не может быть…

Растерявшийся Лапа невольно попятился.

В голове вновь возник и стал нарастать гул смерти…

(обратно)