Михаил Акимов МЕНЯ ЖДЁТ ЭННИ

1

Моё имя — Сэмюэль У. Каховски; возраст — 32 года, неженат, профессия — свободный художник. Последнее означает, что средства к пропитанию я добываю всеми возможными способами, не вступая при этом в серьёзный конфликт с законом… Нет, я даже напишу так: с Законом — чтобы подчеркнуть, как я его уважаю. Подтверждением этому служит тот факт, что за 12 лет, прошедшие со дня окончания колледжа, у меня было всего три судимости с абсолютно смешными сроками заключения: два раза по полтора года и один раз — восемь месяцев. Статья во всех случаях одна и та же: «Мошенничество». Мошенник — так наше «правосудие» называет человека, который пытается излечить другого человека от глупости и жадности. А на последнем процессе прокурор назвал меня любителем лёгкой наживы. Это меня-то! Пусть бы сам попробовал проделать всё, что проделываю я, добывая хлеб насущный, тогда бы увидел, насколько это легко.

Да даже если и так — что в этом криминального? Любому человеку свойственно желать заработать как можно больше денег, затратив на это как можно меньше усилий. Получается, меня осудили за то, что я — человек?… Вас смущает мой тезис? Хорошо, поместите в газете два объявления: «Смертельно больной одинокий миллиардер срочно ищет друга, которому хочет завещать всё своё состояние» и «Для работы в каменоломне требуются физически крепкие, привыкшие к лишениям люди. Кувалдами обеспечим». Думаю, вы и сами знаете, по которому объявлению телефон будет звонить не переставая, а по которому — даже не звякнет.

Впрочем, чтобы быть абсолютно честным, признаюсь: второго объявления я не помещал ни разу, тем не менее, в результате уверен.

Вы, наверное, думаете, что я стараюсь как-то себя обелить? Вот, мол, занимается обманом людей, а хочет себя выставить этаким моралистом, врачующим людские пороки. Ладно, приведу конкретный пример. Допустим, сидит человек за столиком в кафе, пьёт пиво. Подходит к нему другой человек, вежливо спрашивает разрешения присесть за его столик, садится, тоже заказывает пиво и пьёт. Потом они говорят о погоде, потом о всякой ерунде и, наконец, второй доверительно сообщает первому, что он — министр финансов одной банановой республики. Приехал в Штаты заключить крупную сделку, привёз с собой 20 миллионов долларов и понял, что не хочется ему заключать сделку и возвращаться домой, а хочется со всеми этими деньгами остаться в Штатах. Так вот, если бы нашлась какая-то добрая душа, которая позволила бы ему перевести эти деньги на свой счёт — всего на пару дней, пока он не сделает себе серьёзное прикрытие — он, в благодарность за это, легко отдал бы этому человеку три миллиона из двадцати.

Сначала у первого срабатывает глупость: он сообщает, что именно он и есть та добрая душа, так необходимая министру финансов, и охотно предоставляет свой счёт. Они идут в банк, добрая душа пишет на бланке номер своего счёта, ставит свою подпись и убегает курить, потому что ему нужно обдумать одну мысль, которую подсказывает жадность. Путём несложных математических вычислений он приходит к выводу, что двадцать — больше, чем три. Обдумав свои дальнейшие действия по прикарманиванию всей суммы, он возвращается и видит, что министр ушёл. Он проверяет свой счёт и с изумлением обнаруживает, что там нет не только двадцати банановых миллионов, но и тех сорока тысяч, которые до этого были.

Так вот, это я к тому, что после этого ни глупым, ни жадным он уже не будет. Разве это не стоит тех сорока тысяч, которые я взял с него за учёбу?

Тем не менее, государство эти и подобные им мои действия сочло непедагогичными и даже антиобщественными, о чём его представитель — прокурор — сообщал мне три раза. Но я был уверен в собственной правоте и упорно продолжал по мере сил помогать согражданам избавляться от этих двух названных пороков. В общем, каждый из нас гнул свою линию, но тут произошло событие, которое наши с государством отношения перевело на качественно новый уровень.

Выхожу я в третий раз из тюрьмы, охранник на воротах жмёт мне руку и говорит: «Ну, пока, Сэм, не задерживайся там, ждём!», а в голове — ни одной мысли по поводу того, с чего начать. А всё потому, что дали мне в этот раз восемь месяцев вместо привычных полутора лет, вот и не успел ничего придумать.

Пошёл я в парк, сел на скамейку и с грустью на прохожих смотрю: ведь у каждого есть чем со мной поделиться, только толкнуть их к этому немножко надо, а у меня в голове — полный ступор. Ничего не поделаешь: творческий кризис, со всяким художником такое случается.

Где-то через час подсел ко мне один старикашка. Я уж с отчаяния хотел, было, его на что-нибудь развести, да присмотрелся повнимательнее и мысленно рукой махнул. Знаю таких типов: из наличности у них в кармане полтора доллара, а из недвижимости — табуретка в доме, который полностью жене принадлежит. Потом, правда, оказалось, что насчёт наличности я в точку попал, а вот с недвижимостью ошибся.

Сел он и тут же начал мне бухтеть о том, как в нашем обществе нравственность упала, все думают только о себе, а о любви к ближнему давно забыли. Но он не такой: видит, что у меня сейчас трудности — это ему жизненный опыт подсказывает — вот и хочет мне помочь. Сам он старый и одинокий, вот-вот, гляди, помрёт, а имущество своё — домик из восьми комнат с неплохой обстановкой — передать-то и некому. Вот он и решил найти хорошего человека, которому всё это пригодится, и по завещанию всё ему и отписать. В людях он, по причине своего возраста разбирается, поэтому сразу увидел, что я — именно такой человек и есть.

Я от возмущения чуть не задохнулся. Ах, ты, думаю, старая перечница! решил мой трюк с миллиардером на мне же и провернуть?

— Насчёт хорошего человека, — говорю, — вы не ошиблись: я только два часа назад из тюрьмы вышел. Так что здесь вам ваш жизненный опыт не соврал.

Хотел я ему ещё сказать, что такое кидалово, только получше обставленное, сам не один раз проделывал, но решил промолчать. Интересно мне стало. Я же впервые по другую сторону оказался! А вдруг, думаю, у него какие-то собственные наработки имеются, это ж обмен опытом получается.

А он мне так ласково говорит:

— Про тюрьму, сынок, я тоже сразу понял. Она у тебя снаружи во всём видна. А я в тебя глубже заглянул, и ты мне понравился. Так что давай наш разговор дома продолжим. Ты ведь, наверное, есть хочешь?

Вот так мы с ним и стали жить в его доме. Старик этот учёным оказался, Гордоном Везером его звали. Вернее, жить — это очень громко сказано: старик почти с постели не подымался, а я из-за этого ощущал себя пистолетом со взведённым бойком — чувствую, что-то назревает, но никак не