загнанных. Он оторван от родины и брошен в неприветливый, враждебный мир, обернувшийся к нему самой уродливой стороной.

Мерсе Родореда стремится отразить жизнь во всей ее многогранности, заставить читателя внимательнее вглядеться в то, что рядом с ним. Эту же цель, но уже совсем по-другому, ставит перед собой и Пере Калдерс. С фотографии смотрит на нас пожилой человек: нос с горбинкой, морщины около рта, глубокие залысины — и глаза, светящиеся детским лукавством. Пере Калдерсу удалось сохранить замечательную способность: иногда видеть мир глазами ребенка. Мальчику Абелю из рассказа «Однажды утром» открыт волшебный мир чудес, и слово «антавьяна» — ключ к нему. Нет, Калдерс никогда не впадает в наивность и не потчует искушенных читателей чудесами в тривиальном смысле этого слова. Нет в его рассказах ни фей, ни ведьм, зато есть постоянное ожидание чуда, веселое недоверие к действительности — а вдруг она не так уж проста и однозначна, как кажется на первый взгляд? Точно какие-то невидимые озорные гномы поселились в доме номер 10 и издеваются над жильцами, выставляя их в самом что ни на есть смешном свете^[6]. А скорее, и гномы здесь ни при чем — просто Калдерс наделяет своим собственным, иногда весьма строптивым нравом обычные вещи: лифт, скороварку, цветок в горшке… Тем самым он стремится показать, что у обыденности, как у шляпы фокусника, двойное дно и оттуда можно извлечь немало занимательного и интересного. Конечно, нужно говорить читателю правду о жизни, будить в его душе сострадание и сомнение, заставлять задуматься, но и рассказать веселую историю о нем самом тоже иногда нужно. Эту роль сказочника для взрослых и берет на себя Пере Калдерс. Жизнерадостное мировосприятие Калдерсу удалось сохранить, несмотря на все трудности. А ведь судьба его далеко не всегда складывалась легко и гладко. Во время гражданской войны он сражался на стороне республиканцев, попал в плен, бежал из концлагеря в Пратс-де-Мольо и вскоре оказался в Мексике, где его постоянно мучила тоска по родине. Железная лапа франкизма исковеркала жизнь Калдерса точно так же, как поломала она судьбы и других молодых писателей, чье творческое «я» складывалось в 30-е годы, когда мечта каталонцев о самостоятельной литературе начала становиться реальностью.

Победа диктатуры сводила на нет все достигнутое каталонскими учеными, писателями, литераторами. Рушилось с таким трудом возведенное здание национальной культуры. «Испания единая, великая, свободная», — было отчеканено на новых монетах с портретом каудильо. Единая Испания для Франко — значит, нет ни каталонцев, ни галисийцев, ни басков. Единая — значит, не дозволяются ни газеты, ни книги по-каталонски, в общественных местах запрещено говорить на этом «туземном наречии», а человеку, осмелившемуся преступить запрет, с негодованием могут бросить: «Перестаньте лаять!» Это было своего рода «лингвистическое гетто»: язык, на котором уже существовала богатая литература, пытались уничтожить, оставляя ему только «сферу частного общения».

В те времена появился невеселый анекдот: одна «персона» (так осторожно выражались тогда) велела всем издателям Барселоны явиться точно в назначенный час. Когда в кабинет вошел секретарь и сообщил, что литераторы прибыли, шеф приказал: «Пусть войдут». «Но, сеньор, — ответил секретарь, — очередь за дверьми тянется до соседнего квартала». Да, их было очень много, тех, для кого литература стала делом всей жизни. Что оставалось им теперь? Что оставалось писателям, чьи книги отныне будут погребены в ящике письменного стола? Существовало только две возможности: продолжать писать «для себя», не имея надежды опубликовать свои произведения, или же покинуть родину. Многие писатели уезжали — одни через Пиренеи, в тревожную Европу, где фашизм уже набирал силу, другие за океан, в солнечную и гостеприимную, но такую чужую Латинскую Америку. Одним из них — Жозепу Карне, Помпеу Фабре, Пере Короминасу — суждено будет умереть на чужбине, другим — Пере Калдерсу, Мерсе Родореде — посчастливится вернуться.

Но произойдет это не скоро, а пока на кораблях, на поездах, пешком Каталонию покидала ее культура. У Пере Калдерса есть рассказ, где персонажи встречают в Бирме попугая, говорящего по-каталонски. Забавно на первый взгляд, но как грустно на самом деле! Словно гигантским взрывом, язык разметало по всему свету. На нем говорили и в Чили, и в Мексике, и во Франции, запрещалось говорить только в Каталонии.

Перед писателями, уехавшими из Испании, стояла одна задача: доказать, что литература не умерла. Во что бы то ни стало продолжать писать по-каталонски — но для кого? Для немногочисленных каталонских колоний? Настоящий читатель остался там, где правил «каудильо Испании милостью божьей». И хотя и в Сантьяго де Чили, и в Париже, и в Мехико эмигранты наладили выпуск книг на родном языке, очень немногое из изданного за границей миновало «китайскую стену» вокруг империи Франко, где за первые пять лет после победы фашизма не вышло ни одной книги, ни одной газеты по-каталонски. В 1943 году запрет несколько смягчился. Все очевиднее становился исход второй мировой войны, позиции фашизма сильно пошатнулись. Да и потом, слишком уж непрезентабельно выглядела национальная политика каудильо, и общественного мнения ради пришлось пойти на уступки. С 1943 года начинает публиковаться серия «Библиотека селекта» — переиздания поэтов Каталонского Ренессанса, костумбристских романов писательницы Виктор Катала, произведений Жоана Марагаля. Заметим, все это было уже знакомо публике, а потому не вызывало у нее большого интереса. Франко мог не опасаться, что новая серия повлечет за собой какие-либо серьезные изменения, он прекрасно понимал, что скоро и этих книг никто читать не станет. В самом деле, люди, чье детство пришлось на послевоенные годы, выросли в обстановке усиленной «испанизации» Каталонии и попросту стали забывать язык, не изучавшийся ни в школах, ни в институтах. Таким образом, у литературы отнимали читателя, а это верный способ убить ее, ведь творчество не имеет смысла, если направлено в пустоту.

Но расчет каудильо оказался неверным. Слишком долго трудились каталонцы во имя независимой культуры, чтобы отступиться от достигнутого. Все запреты были бессильны перед упорством этой маленькой нации. «Наше поколение никто не учил каталонскому, мы выучили его сами, без посторонней помощи», — с гордостью пишет молодой литературовед Алек Брок^[7]. Да, в конце 70-х годов, когда со смертью Франко кончится долгая ночь над Испанией, все придется начинать сначала — с грамматических правил, со слов, ставших чужими за годы диктатуры. Сначала,