Евгений Лотош ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ

— …признан виновным в сговоре с предателем, а потому подлежащим смерти.

Все. Дальше тянуть некуда. Будем считать, что монета выпала орлом. Сильный толчок — и створки могучих деревянных дверей, провернувшись на смазанных петлях, распахиваются настежь, с грохотом врезаясь в каменную стену. Воевода осекается на полуслове, замирает с открытым ртом. В направленном на вход в зал взгляде — кипящая ярость и желание убивать.

— Воевода! — мой голос звенит от напряжения. Шпоры на запыленных сапогах отбивают по каменным плитам четкий ритм. Легче, легче, не переигрывай. — Я слишком поздно узнал о происходящем. Умоляю — два слова перед тем, как ты вынесешь приговор!

Мгновение тот смотрит на меня, беззвучно шевеля губами. Видно — он бы с радостью стер меня в порошок. Нельзя — если уж я высовываюсь на поверхность, то по полной программе. Свернуть шею герою, спасителю города — этого не поймут.

Эррол стоит на коленях, локти туго стянуты за спиной, отчего цыплячья грудь выпячивается колесом. Два дюжих стражника из дворцовой охраны небрежно придавливают ему плечи ладонями, чтобы не взбрело в голову желание подняться, тем паче — сбежать. Взгляд затравленный, но где-то в глубине прячется неверие. Этого не может быть! С кем угодно, но не с ним… Мальчишка. Что она в нем нашла?

Элиза стоит у стены позади придворных. Серый мужской колет обтягивает грудь, рука судорожно сжимается на эфесе. Она тоже не верит, не понимает — нападать ли на воеводу, убить ли себя? Там, на площади, она — знамя, символ, за которым идет влюбленная толпа. Здесь — юная перепуганная девица, внезапно оказавшаяся в вакууме. Впрочем, в этом мире надлежит говорить — «в пустоте».

— Слушаю, — тяжело роняет воевода, наконец, справившийся с собой. Вообще-то он неплохой парень, но здесь явно не на своем месте. Охотиться по лесам за чудищами, рубиться на поле боя — вот его стихия. Администратор же из него хреновый.

Следующие пять минут излагаю банальные истины. Каждый может ошибиться, предатель одурачил всех, не только арихивариус не смог распознать его… Вина Эррола лишь в том, что он сошелся с Каггом ближе других. Вечно забитый мальчишка, мечтательный книгочей, он сильнее других тянулся к веселому детине, так непохожему на его злых насмешливых сверстников, так покровительствовавшему затюканному книжному червю. Зачем это было нужно Каггу? Вряд ли отравитель колодцев преследовал какие-то особые цели. Матерый шпион и диверсант, возможно, он тоже устал от одиночества? Об этом я не говорю, психоанализ тут никому не интересен.

— Все это я уже слышал, — бурчит воевода. Совесть у мужика есть — видно, что ему и самому давно расхотелось вешать Эррола. Но отступать уже нельзя: сомнение — признак слабости. И за окном — дворцовая площадь, колышущееся море голов. Море ждет искупительную жертву, и эта жертва уже назначена. Если не удалось поймать виновного — казнят невинного. Это неважно. Важно — напоить толпу кровью.

— Все это я уже слышал. И, скажу тебе, счел непотребной глупостью. Он не только сошелся с предателем ближе всех. Он поддерживал все вражьи начинания, принесшие нам столько бед. Без него обман раскрылся бы куда раньше! Он должен умереть.

Эррол вздрагивает под грузом двух окольчуженных рук, но сознания, вопреки ожиданиям, не теряет. Все-таки в парне есть какой-то стержень. Может быть, именно это привлекло к нему храбрую деву-воительницу? Все это время парень оставался за рамками моих интересов. Возможно, зря. Но исправлять это уже поздно.

Почва подготовлена. Время для ударных аргументов.

— Тогда посмотри туда! — эффектным театральным жестом я выбрасываю левую руку, не глядя, не поворачивая головы. Я знаю — она все еще там. Краем глаза вижу, как придворные стаей перепуганной плотвы прыскают в стороны. Сейчас Элиза, должно быть, чувствует себя как карась на сковородке… тьфу! Что за рыбные ассоциации лезут в голову? — Посмотри туда, воевода. Пусть Эррол виновен, соглашусь даже с этим. Но в чем виновна она?

— Что ты мелешь? — у воеводы вновь набухают жилы на лбу. — При чем здесь Элиза?

Видно, что ему очень хочется назвать меня кретином, а то и похлеще. Но на следующий день после торжественного чествования — неприлично.

— Воевода, — мой тон становится слегка ехидным, — уж не хочешь ли ты сказать, что не знаешь про отношения Эррола и Элизы? Прости меня, грубого чужестранца, но разве не видно невооруженным глазом, — слегка повернуть голову к Элизе, змейкой пустить по губам сальную ухмылку, — это эти двое — любовники?

Элиза отшатывается к стене, как от пощечины, влипает в каменный холод ладонями. Во взгляде — ненависть, щеки заливает краска. Еще бы! Местные боги — отъявленные ханжи. Даже намек на гениталии — верх неприличия. А уж выставить на свет такую мерзость, как тайное сожительство первого паладина с мужчиной, даже не храмовником… Боюсь, ее карьера в этих местах закончена раз и навсегда.

— Разъяснить тебе, воевода, что испытывает женщина, когда убивают ее любимого? Рискнешь ли ты потерять свою главную опору? Захочешь ли получить под боком тайного врага, во сто крат хуже прежнего?

Лицо воеводы багровеет так, что я пугаюсь — уж не довел ли ненароком старика до удара? Нет, выдержит. Он с трудом опускается на резное кресло, дрожащей рукой нащупывая подлокотник. Последние мои фразы излишни. Похоже, он — единственный в городе, кто не делал вид, а на самом делен не знал про шашни этой парочки. Да, видимо так. В противном случае он не стал бы даже затевать всю историю.

Последнее — бросить ему спасательный круг. Дать сохранить лицо. Пусть потом все валят на иноземца-мужлана…

— Но и это не все, — мой голос становится отвратительно скрипучим, пронзительным. В нем лязгает сталь. — Эррол — и мой друг тоже. — Архивариус бросает на меня удивленный взгляд. Это для него новость. Ничего, дружок, случаются в жизни открытия и похлеще. — Я не вижу за ним вины, и я не прощу тебе казни безвинного. Вчера ты прилюдно называл меня героем. Толпа носила меня на руках, забрасывала цветами. Сегодня я требую — не прошу, требую! — своей награды. Мне нужна жизнь этого человека! Если ты откажешь мне — я навсегда оставлю место, где своих убивают ради потехи. Вместо моего благословения на город ляжет мое проклятье. Я сказал.

В зале — мертвая тишина. Придворные, рыцари, солдаты — все смотрят на меня, пораженные таким нахальством. Кое у кого по-деревенски приоткрыты рты. Воевода поражен не меньше остальных, но в его глазах — облегчение.

— Я не пожалею для спасителя города даже своей собственной жизни, — наконец произносит он. По