Неужели этого не понимают там, наверху. Неужели начальник войск и начальник политуправления согласны своими руками ломать так трудно и долго создаваемое?! Нет, этого он ни понять, ни, тем более, оправдать не мог. Ни с кем не прощаясь, уехал Костюков домой.

А вечером к. нему первой приехала Анна Павлантьевна Богусловская, все такая же аккуратная, как и в годы молодости, в годы женской зрелости, почти без морщин на неиспорченном косметикой лице. Прихватила она с собой и своего сына, полковника Владлена Михайловича Богусловского, ставшего очень похожим на покойного отца и ранней округленностью и манерой держаться рассудительно, и невестку Лиду, такую же, как и прежде, доброглазую и элегантную, только льняные волосы ее теперь были заплетены в тугую косу, что очень шло к ее пухлощекому лицу и очень молодило; но не радостным возбуждением, как бывало прежде, наполнился холл в первые минуты их прихода, а какой-то отрешенной неловкостью, какую испытывали и хозяева и гости.

«— Не ставили, видно, самовара? Не ждали? — насмешливо, скрывая тем самым неловкость, заговорила Анна Павлантьевна. — С чина долой и, значит, в скорлупку. В перламутровую. — И уже серчая: — Или позвонить за весь день времени не сыскалось? Что же так-то, Прохор Костюков, лихой казак?! Что усы обвисли?»

«— Как не обвиснуть им, если такое творится, — со вздохом отвечал Костюков, непривычно домашний, умиротворенно-покойный старикашка, на все уже махнувший рукой. — Да и стыдно звонить: сына-то твоего, Аннушка, вызвал, чтобы на дорогу потрудней повернуть, а выходит, повиснет теперь на волоске… «Объясните офицерам, что их ждет народное хозяйство», — хмыкнув, передразнил Костюков представителя инстанций. — Вот так, Аннушка».

Впервые он назвал ее по-домашнему, по-свойски. Что им теперь чинится. Равные они. И возрастом, и положением. Пенсионеры.

Ни Анна Павлантьевна не успела ничего ответить Костюкову, ни Владлен Михайлович, который был возмущен отставкой Костюкова и со свойственной молодости горячностью решил завтра же писать рапорт на увольнение из войск, — длинно зазвонил звонок, и Костюков, явно обрадовавшийся ему, поспешил к двери, бурча по-стариковски:

«— Ишь ты, одни не успели раздеться, новых бог принес…»

Ввалилась ватажно семья Оккеров: генерал при всех регалиях и при параде, Лариса Карловна в панбархате, плотно припаявшемся и к высокому бюсту, и к внушительным бедрам, стройный полковник, тоже при параде, Заваров, и жена его Вика, в меру для женщины ее лет пополневшая, но с хорошо еще сохранившейся фигурой, одетой в простенький сатиновый костюмчик, так ладно сшитый, что смотрелся он куда элегантней и богаче дорогого платья матери —, нет, семья эта, казалось, пришла не для сочувствия безвинно пострадавшему, а для вдохновения в беспечной веселости за дружеским чаепитием, какие, по всему видно, бывали здесь не так уж и редко.

«— Маковой росинки, батенька мой, с утра самого во рту не было, — шутливо начал жаловаться Владимир Васильевич, — а благоверная моя совершенно от рук отбилась, только по ресторанам води ее, нет бы в номере ужин сообразить…»

«— Не мели, Емеля, — отмахнулась Лариса Карловна. И к Костюкову: — Вот так всегда, я вокруг него на цыпочках, ему все не так, все не эдак».

«— Грех тебе, Владимир Васильевич, на Ларису обиду держать. Вон как раскормила. И учти, холостякую я. На курорте моя. Узнает если, примчится, конечно. А сегодня… Вот если женщины в холодильнике что-нибудь отыщут, тогда…»

«— А ну брысь все на кухню, — с нарочитой сердитостью притопнул ногой Оккер. — Живо, если не хотите увидеть умершего от голода мужчину во цвете лет».

Заулыбались все. Далеко перешагнул за расцвет сил генерал Оккер, огрузло-мешковатый и седой до полной белоснежности.

С улыбками на лицах и разошлись две половины человеческого рода, слабый пол — на кухню, работать, сильный — в гостиную, языки чесать.

Еще какое-то время генерал Оккер владел инициативой, шутливый тон господствовал в гостиной, но отгородиться шутками от реальности насовсем все же не удалось, и вскорости разговор принял серьезное направление, которое вполне соответствовало настроению собравшихся, их мыслям и чувствам. Сам Оккер дал этому направлению ход. Рассказал анекдотец, который гулял тогда без удержу среди пограничников, у одних вызывая возмущение, у других скептическое недоверие (не может такого быть), у третьих полную апатию: если дожили до такого, куда дальше идти…

«— Остановился, значит, перед самой границей кортеж машин, из первой Сам вышел. Никита Сергеевич. Фотокорреспонденты тут как тут, на фоне пограничного столба просят встать, чтобы символично, чтобы исторический снимок, а Он махнул рукой: пустая затея, скоро этим столбикам конец, — с чувством превосходства, что владеет такой сенсационной новостью, оглядел всех Оккер и поднял палец: — Каково? А? По нужде, должно, вышел, а гляди ты, новое в теорию границ внес…»

Никто не улыбнулся. А Владлен Михайлович Богусловский даже возмутился:

«— Груб и пошел анекдот. К тому же, не безделка. Со смыслом пущен!»

«— Разве он не отражает сути? — пожав плечами, спросил Игнат Семенович Заваров. — Пограничные войска под корешок рубят, что же о столбах тужить».

«— Не о том я… Армия — не объект для зубоскальства. Здоровое общество, а я считаю все же наше общество здоровым, всячески оберегает ту свою часть, которая, собой жертвуя, обеспечивает безопасность всем. Тот, кто сочиняет подобные анекдоты, разлагает общество, — поднял руку, останавливая Заварова. — Да, я не принимаю анекдотов, но я не согласен с сокращением и как честный человек я твердо решил подать рапорт. Завтра же! Народное хозяйство меня ждет!»

«— Вот-вот, — подхватил Оккер. — И мой зятек туда же: рапорт, и все тут. Я вполне понимаю вас и поддерживаю, тем более что меня без всякого рапорта отправят на покой. По возрасту. И по неспособности подтянуться на турнике. Вон какой животец. Куда с ним? Найдется, думаю, для нас в Краснопресненском районе местечко. Не обойдут вниманием участника вооруженного восстания на Красной Пресне».

«— Кому они нужны, твои революционные заслуги? — хмыкнув, явно лелея свою обиду, спросил Костюков. — Кому?»

Он был вправе задать этот вопрос. И от имени Оккера, и от себя самого. Чего ради всю жизнь не знал ни сна, ни отдыха, на волоске от смерти бывал? Отечества любезного ради. Да и с представителем инстанций схлестнулся, не о себе думая, а пользу страны блюдя… И что же? Вот и выходит: кому нужен?

Вздохнул Костюков, расправил поникшие усы и возродился вдруг, иным стал, прежним бравым казаком с усами-колосьями, с пытливо-умным