На старом сиденье, пропахшем
Кондуктором, молью и пылью,
Дождём, отсыревшим, как творог,
Газетой, травой, гуталином,
Компостерские привиденья
Снуют и грустят, и витают,
Не в силах заблудшие души
Вернуть на привычный маршрут.
В троллейбусе номер тринадцать
Слона, выдавая за зайца,
Тайком провозя в рюкзаке,
Мы все путешествуем к Нилу,
К Нулю, к невозможному кругу,
К исходному устью отсчёта,
К незримому обручу солнца.
В парк следует этот троллейбус
И не закругляет кольцо.
Идя по следам белой ночи,
Я вижу в беспамятстве бреда,
Как щупальцем детским алоэ
Тянулось потрогать восход.
Повесть временных лет Искоростень сожжён, и отпущен голубь. Воздух молчит по-древесному, по-древлянски. Голый и гордый в кружеве дыма город. Ольга читает на память стихиры Пасхи. Время тем временем вышло и не вернулось. Время распялось на первом же перекрёстке. Под перекрёстным огнём двадцати столетий Время распалось на солнце, траву и ветер. Время служить заутреню на погосте, В поле, где плотью лет обрастают кости. Время сидит на кургане лицом к рассвету, Ест вчерашнее солнце, пьёт свежий ветер. * * * Течёт по жилам дождь. Я голубых кровей, Хоть смешана навек с солёным и зелёным. Плащей – дождевиков и дождевых червей Хрустальный унисон под равнодушным клёном. Так просто стать дождём, когда тебе пять лет, И фары кораблей тьму обнажат печально, И каждому листу ты вырезал скелет, И первый стих суров, как ветер предначальный. И акварельный взгляд, и подо льдом трава Мне указуют путь: направо, снова прямо, Под деревом, где ночь пульсирует едва, Стеклянный шар зарыт, как голова Адама.
Exegi monumentum Возможно, однажды я пылью музейною стану. И также возможно, что стану я уличной пылью. И будут вдыхать меня ноздри, топтать беспрестанно Копыта коней и ботинки с носами тупыми. И стану я прахом. А может быть – светом небрежным, Вечерний собор осеняющим. Хлопьями снега С балконов лепных. Ветром набережным и прибрежным. Уж Волхов устал от Невы, ему снится Онега. В зелёные косы медуза Горгона вплетает Зелёное солнце мостов и немножко печали, Немножко меня. И в гранитную почву врастает Мой голос, мой образ, уже возрожденья не чая. * * * Здесь вода так привычна, как терпкий шансон армянина И горячих сосисок надменный и царственный вкус, И запястья моста обвивает прозрачная тина, И топорщат морские коты свой заржавленный ус. И зелёные люди выводят котов на прогулку: Ну не все же им чистить ключи у Святого Петра. В подворотнях по-прежнему смрадно, на улицах гулко, Но вода вместо лиц отражает одни номера. А по городу бродит вода, как верблюд по пустыне, – Светофорные солнца желтеют сквозь яблоки глаз – Заползает в тетради, линует, линяет и стынет, Синим светом – зелёных людей, изумруд и топаз. Синий свет, синий слог, мы расплавлены буквами в сыре, В наших жилах тревожно и мутно танцует Нева, Проплывая по трубам в седой петроградской квартире, С медным привкусом солнца, рождая из пены слова.
Как поймать лето Так только ветер помнит. Так только рыба спит. Так поют в катакомбах. Так целуют гранит. Так утекают реки Вспять по сухой листве. Так предаются руки Арфе и тетиве. В зыбком дворе вечернем Кружево вьют стрижи. Мама, я на качели, Лето посторожи! Лето ловите, звери, Спрячьте его в сачок. Птица в скважину двери Свой распахнёт зрачок. Август ждёт на аллее. С ним его девять пчёл. Видишь? Правей. Теплее. Холодно. Горячо.
В пределах сумерек У города нет больше лика. Остался лишь облик: Убогая церковь под вечною стражей двух облак, Безносой слепой Магдалины на южном фронтоне И вывески пыльной. И всё это в розовом тоне. Лик города вымер и выцвел. Остался лишь сумрак, Небрежный, всего только штрих, словно детский рисунок, Ещё не познавший пропорции и перспективы. Прохожие статуи ночью безмерно учтивы. Душа от касанья их взоров лишается пятен. Мой маленький путь стал отныне мне горько понятен. Так прям мой исход, непреложно ведущий сквозь арки К моим фонарям, что, как в детстве, возвышенно ярки. У города нет больше лика. Хранят его облик Лишь память моя да беспечное воинство облак. * * * Города геометрия Выверенно проста: В ней о любви, о смерти ли – С титульного листа. Пеплом ты будь иль мусором – В урне найдёшь покой. С малым и старым юсами Ляжешь одной строкой. Тень ты теперь иль памятник, Спину ровно держи – Рядом с тобою Аничков Конь без седла бежит. Жаждешь, томишься, голоден, Умер или устал – В медленный уксус города Ты обмакни уста.
Гербарий Лепестков только семь, А желаний по-прежнему восемь. Мне бы только забыть насовсем, Как рождается осень.
Просыпается осень, Из летнего сна вытекая. Травы молятся оземь, Не плача и не отпуская.
Просыпается осень в рукав. По дырявым карманам Телеграммы бросает рука Старшим братьям и мамам.
Только ты собираешь Беспечный кленовый гербарий И в янтарь облекаешь Цукаты заснеженных арий.
В январе, в янтаре Убаюкана бабочка-время, В золотой кожуре, Молодея и зрея со всеми.
Только ты сочиняешь впервые Сонату Клементи, Забывая тотчас, Чтобы он ничего не заметил.
Как я фотографировала лужу Кануть. Камень. Камея. Крыши и каблуки. Кажется, я умею. Не отвести руки, Не отуманить взгляда: Кажется, я могу! Капельку Петрограда, Крапинку Ленинграда, В сумерках, на бегу: Дайте выплеснуть руки Из рукавов зимы, Предновогодней муки И предпасхальной тьмы. Запечатлеть, впечатать Рваных луж акварель. Съёжившись, без перчаток, Молча уйти в апрель. (обратно)
Повесть временных лет Искоростень сожжён, и отпущен голубь. Воздух молчит по-древесному, по-древлянски. Голый и гордый в кружеве дыма город. Ольга читает на память стихиры Пасхи. Время тем временем вышло и не вернулось. Время распялось на первом же перекрёстке. Под перекрёстным огнём двадцати столетий Время распалось на солнце, траву и ветер. Время служить заутреню на погосте, В поле, где плотью лет обрастают кости. Время сидит на кургане лицом к рассвету, Ест вчерашнее солнце, пьёт свежий ветер. * * * Течёт по жилам дождь. Я голубых кровей, Хоть смешана навек с солёным и зелёным. Плащей – дождевиков и дождевых червей Хрустальный унисон под равнодушным клёном. Так просто стать дождём, когда тебе пять лет, И фары кораблей тьму обнажат печально, И каждому листу ты вырезал скелет, И первый стих суров, как ветер предначальный. И акварельный взгляд, и подо льдом трава Мне указуют путь: направо, снова прямо, Под деревом, где ночь пульсирует едва, Стеклянный шар зарыт, как голова Адама.
Exegi monumentum Возможно, однажды я пылью музейною стану. И также возможно, что стану я уличной пылью. И будут вдыхать меня ноздри, топтать беспрестанно Копыта коней и ботинки с носами тупыми. И стану я прахом. А может быть – светом небрежным, Вечерний собор осеняющим. Хлопьями снега С балконов лепных. Ветром набережным и прибрежным. Уж Волхов устал от Невы, ему снится Онега. В зелёные косы медуза Горгона вплетает Зелёное солнце мостов и немножко печали, Немножко меня. И в гранитную почву врастает Мой голос, мой образ, уже возрожденья не чая. * * * Здесь вода так привычна, как терпкий шансон армянина И горячих сосисок надменный и царственный вкус, И запястья моста обвивает прозрачная тина, И топорщат морские коты свой заржавленный ус. И зелёные люди выводят котов на прогулку: Ну не все же им чистить ключи у Святого Петра. В подворотнях по-прежнему смрадно, на улицах гулко, Но вода вместо лиц отражает одни номера. А по городу бродит вода, как верблюд по пустыне, – Светофорные солнца желтеют сквозь яблоки глаз – Заползает в тетради, линует, линяет и стынет, Синим светом – зелёных людей, изумруд и топаз. Синий свет, синий слог, мы расплавлены буквами в сыре, В наших жилах тревожно и мутно танцует Нева, Проплывая по трубам в седой петроградской квартире, С медным привкусом солнца, рождая из пены слова.
Как поймать лето Так только ветер помнит. Так только рыба спит. Так поют в катакомбах. Так целуют гранит. Так утекают реки Вспять по сухой листве. Так предаются руки Арфе и тетиве. В зыбком дворе вечернем Кружево вьют стрижи. Мама, я на качели, Лето посторожи! Лето ловите, звери, Спрячьте его в сачок. Птица в скважину двери Свой распахнёт зрачок. Август ждёт на аллее. С ним его девять пчёл. Видишь? Правей. Теплее. Холодно. Горячо.
В пределах сумерек У города нет больше лика. Остался лишь облик: Убогая церковь под вечною стражей двух облак, Безносой слепой Магдалины на южном фронтоне И вывески пыльной. И всё это в розовом тоне. Лик города вымер и выцвел. Остался лишь сумрак, Небрежный, всего только штрих, словно детский рисунок, Ещё не познавший пропорции и перспективы. Прохожие статуи ночью безмерно учтивы. Душа от касанья их взоров лишается пятен. Мой маленький путь стал отныне мне горько понятен. Так прям мой исход, непреложно ведущий сквозь арки К моим фонарям, что, как в детстве, возвышенно ярки. У города нет больше лика. Хранят его облик Лишь память моя да беспечное воинство облак. * * * Города геометрия Выверенно проста: В ней о любви, о смерти ли – С титульного листа. Пеплом ты будь иль мусором – В урне найдёшь покой. С малым и старым юсами Ляжешь одной строкой. Тень ты теперь иль памятник, Спину ровно держи – Рядом с тобою Аничков Конь без седла бежит. Жаждешь, томишься, голоден, Умер или устал – В медленный уксус города Ты обмакни уста.
Гербарий Лепестков только семь, А желаний по-прежнему восемь. Мне бы только забыть насовсем, Как рождается осень.
Просыпается осень, Из летнего сна вытекая. Травы молятся оземь, Не плача и не отпуская.
Просыпается осень в рукав. По дырявым карманам Телеграммы бросает рука Старшим братьям и мамам.
Только ты собираешь Беспечный кленовый гербарий И в янтарь облекаешь Цукаты заснеженных арий.
В январе, в янтаре Убаюкана бабочка-время, В золотой кожуре, Молодея и зрея со всеми.
Только ты сочиняешь впервые Сонату Клементи, Забывая тотчас, Чтобы он ничего не заметил.
Как я фотографировала лужу Кануть. Камень. Камея. Крыши и каблуки. Кажется, я умею. Не отвести руки, Не отуманить взгляда: Кажется, я могу! Капельку Петрограда, Крапинку Ленинграда, В сумерках, на бегу: Дайте выплеснуть руки Из рукавов зимы, Предновогодней муки И предпасхальной тьмы. Запечатлеть, впечатать Рваных луж акварель. Съёжившись, без перчаток, Молча уйти в апрель. (обратно)