госпиталя, не то из военной тюрьмы.

Ты ведь слышал кое-что о «зеленых беретах», этих американских бандитах во Вьетнаме, Матиас, — так они вроде Майергофа. Приветствовать его было не обязательно, но стрелять и метать гранаты мы должны были уметь. Мы побаивались его, но и восхищались им. Майергоф отобрал для себя пулемет, два ящика боеприпасов, несколько связок гранат и позвал меня. Я должен был все это тащить, я был его вторым номером. Лейтенант привел нас в какой-то подвал. Подвальное окно находилось над самой землей, подвал был узкий и темный, дрова и уголь аккуратно сложены хозяевами. У стены я обнаружил полку, где стояли стеклянные банки с консервами, заржавевшая лампа, велосипедная рама, а в дальнем углу — неглубокий ящик для картофеля, в котором еще сохранился картофель. Это меня удивило — ведь с картофелем в городе было туго.

Майергоф установил пулемет в подвальном окне и всматривался в даль. Лейтенант сказал:

— Отличный сектор обстрела, Майергоф.

— Да, пожалуй.

— Тут мы им дадим жару, — сказал лейтенант.

— Надо, чтобы никто не мог смыться ни влево ни вправо, — проворчал Майергоф.

— Я выставлю заслоны, — пообещал лейтенант.

Теперь мы остались с Майергофом вдвоем. Он посмотрел на стеклянные банки с консервами, бахнул одну об стенку. Липкий сливовый сок стекал по известковой стене.

— Дерьмо, — сказал Майергоф. — В этих домах ничего путного не найдешь. Разве это жратва? — Он принялся расписывать, как ему пришлось лежать в аристократическом квартале, где расположены виллы. Там погреба еще были полны: и консервированные жареные гуси, и куры, и колбасы, и шнапс, и вино.

— Уж они запаслись, эти люди с валютой и связями! Унести все это нам было не по силам. Так мы нажрались от пуза и швырнули туда связку гранат.

Теперь мне надо было стать у окна. У нас действительно был хороший сектор обстрела.

Майергоф протянул мне свою флягу. Я хлебнул шнапса. Он лег на ящик с картофелем и тут же уснул. Дома на противоположной стороне сгорели — зияли голые оконные проемы, выгоревшие фасады. Оттуда должны были появиться русские. Тогда у пулемета будет работа. Но русские, говорил лейтенант, еще не нюхали нашей улицы, они здесь застрянет.

Я устал и замерз. Не помню, сколько простоял у пулемета. Вдруг начался артобстрел. Я многое испытал за последние недели, но такого еще не было. Я вжался в пол у толстой стены. И эта толстенная стена дрожала, да, она дрожала, я это чувствовал. Неожиданно стало тихо. Грохот тяжелых танковых гусениц слышался приглушенно, прямо-таки безобидно, голоса солдат еле-еле звучали, пулеметные очереди — как стрекот кузнечиков.

Тут я увидел рядом со своей головой сапоги Майергофа. Он стоял у пулемета, тело его содрогалось в такт выстрелам. Рядом со мной со звоном падали на пол медные гильзы.

Я поднялся, вскрыл ящик с боеприпасами, подал Майергофу новую ленту. Я увидел его лицо, напряженное и перекошенное, его указательный палец рвал спусковой крючок.

Я сидел на корточках возле его ног, и вдруг Майергоф свалился на меня, всей тяжестью прижав меня к полу, его стальная каска ударилась о стену. Я выбрался из-под Майергофа, перевернул его. Майергоф был мертв — должно быть, мертв. Я сидел рядом с ним на полу, уставившись на него. Я уже видел много смертей, но так близко еще не приходилось. Чтобы на моих глазах, рядом со мной был убит человек — такого я еще не испытывал. Тогда я подумал: теперь ты должен стрелять. Я поднялся, стал к пулемету, нажал на спусковой крючок. Приклад больно ударял мне в плечо. Затем пулемет умолк — кончилась лента. Я отступил назад, чтоб взять новую. Тут сильный удар в бедро опрокинул меня наземь — словно кто-то изо всей силы хватил меня палкой. А потом пришла боль. Я увидел кровь, сочившуюся через дыру в брюках, разорвал брюки, заткнул рану перевязочным пакетом, схватил еще перевязочный пакет Майергофа и обмотал бинтом бедро.

Я ревел от боли и страха. Дотащился до заднего угла погреба, лег на ящик картофеля. Мне было плохо, я обессилел.

Снаружи доносился шум боя. Теперь нахлынул страх перед русскими. Собрав последние силы, я пополз обратно к мертвому Майергофу и взял его пистолет. Майергоф смотрел на меня застывшими, стеклянными глазами.

Возвратившись к ящику, я засунул пистолет в картофель дулом вниз. Рукоятка была у меня под рукой, наготове.

Мысли путались в голове.

Я остался один здесь, в темном погребе. Если русских отобьют, я спасен. А если не отобьют? Наверно, они не обнаружат этот погреб. Почему они должны прийти именно в этот погреб? Тогда я ночью выберусь отсюда. Надо будет напрячься изо всех сил. Я знаю здесь каждую улицу, каждый двор. Уж как-нибудь выберусь.

А если русские найдут погреб? Что тогда?

Буду стрелять? Расстреляю весь магазин? А одна пуля останется мне, последняя пуля?

Я всегда слышал, что так следует умирать, Майергоф тоже это говорил.

А боль в ноге усилилась, губы высохли. Меня лихорадило. Во фляге был только шнапс.

Что-то заслонило подвальное окно. Я увидел русские сапоги, услышал тяжелое дыхание, чужую речь.

Я забыл про боль, нашарил пистолет под картошкой. Какой-то солдат влез через подвальное окно, наступил на труп Майергофа и быстро отскочил. Передо мной было дуло пистолета. Несущее смерть круглое отверстие приближалось. Я видел только пистолет и темное лицо под стальной каской.

Я поднял руки.

Теперь — конец! Наверно, так я думал. Но точно уже не помню. Тут ствол опустился вниз. Лицо солдата было совсем близко.

— Капут, я? — сказал он, показывая на мою окровавленную повязку. — Ду капут. Дас зер гут, — сказал он еще.

Он крикнул что-то по-русски. В окно влез еще один, он помогал третьему, чья гимнастерка была разрезана. Широкая повязка облегала его грудь. Оба товарища поддерживали его. Раненого посадили на меховую шубу. Видно было, что он очень страдал от боли.

Я заметил, что оба его товарища посматривали на меня, — чувствовалось, что они решали, как быть со мной.

Собирались они меня расстрелять? Отсюда, из подвального окна, стрелял Майергоф, я подавал ему боеприпасы, затем стрелял и сам. Я уставился на них. Ничего хорошего в их глазах я не прочел. Тот, что стоял передо мной, вскинул кверху автомат.

Я снова поднял руки.

Раненый что-то сказал, покачал головой.

Но у меня еще был пистолет. Я мог стрелять, продать свою жизнь как можно дороже!

Раненый сидел, прислонившись к стене, в нескольких шагах от меня, и тяжело дышал. Они положили автомат ему на колени. Ствол смотрел прямо на меня.

Солдат, который первым появился в подвале, подошел ко мне. На ломаном немецком языке он сказал:

— Ты, фашист! Теперь ты пленный.