водою фляги, но только поезд остановился, раздался знакомый голос:

— Ну, где там у вас «заяц»?

Бойцы соскочили с нар, вытянулись. По стремянке взобрался в вагон командир части капитан Богданович, за ним комиссар Филин. Богданович худой, высокий, смуглый, с вывернутыми, как у негра, губами. Бойцы его побаивались и недолюбливали — на ученье в Сибири он без конца будил их ночью по тревоге и приказывал совершать марши в ледяную стужу. За необыкновенную требовательность к себе и другим прозвали его «железным капитаном».

Комиссар Филин, еще очень молодой, старался выглядеть строгим, но глубоко запавшие глаза, прикрытые лохматыми бровями, если присмотреться, были смешливыми и вызывали улыбку. Бойцы не переставали удивляться комиссару, примечавшему все, называли его про себя «чертом глазастым» и объясняли это исключительное свойство фамилией — Филин. И теперь комиссар сразу же заметил за спинами солдат парня на нарах.

— Вот он, «заяц», товарищ капитан!.. — И, шмыгнув мимо расступившихся солдат, стал будить мальчишку: — Э-э, приехали, подъем…

За время путешествия на колесах парень, видно, привык к частым побудкам и проворно соскочил с нар.

— Куда, малец, путь держишь? — строго спросил Богданович.

— На фронт, товарищ капитан.

— Ну-ка, фронтовик, слазь…

— Глянь-ка, чего выдумал! — искренне удивился мальчишка и посмотрел на бойцов: мол, втолкуйте ему, что я еду с вами. Но все почему-то молчали.

— Вот что… — посоветовал капитан, — залезай на обратный и дуй до дому.

— Обратно не поеду.

— Сдать коменданту станции, — распорядился Богданович.

— Товарищ капитан, — начал было Дымов под укоризненным взглядом мальчишки, — может, разрешите…

— Не разрешаю! — отрезал Богданович. — Это вам война или детский сад?

Парень шагнул к двери, капитан придержал его за ворот, а тот крутнулся вьюном, и в руках Богдановича осталась одна шинель.

— Дымов, изловить «зайца»! — приказал капитан.

В это время поезд тронулся…

На следующей остановке Дымов «изловил» «зайца» и сдал военному коменданту. Но только поезд набрал скорость, крыша вагона прогремела жестью, и на стоянке дежурные зенитчики доложили лейтенанту:

— «Заяц»-то сидит на вашей крыше.

— За мной! — приказал бойцам Дымов, взбираясь на вагон.

По жестяным крышам загрохотали тяжелые солдатские сапоги. А мальчишка был неуловим — бежит, бежит и вдруг круто поворачивает в обратную сторону, прыгает козлом с вагона на вагон. Паровоз дал сигнал к отправлению, и погоню пришлось прекратить.

Как только эшелон остановился, Дымов с бойцами бросился на розыски и скоро доложил капитану, что малого нигде нет.

— Не может такой отстать. Ищите! — приказал Богданович.

Но «заяц» исчез.

Капитана тревожило, что мальчишка мог сорваться с крыши на ходу поезда. Бойцы и лейтенант были расстроены не меньше, они даже имени у него не выпытали. Но скоро новые события отвлекли их…

Те самые машины, что отстали на перегоне, наконец нагнали эшелон. Из первой легковушки проворно выпрыгнул широкогрудый генерал. Его окружили сопровождающие — в большинстве полковники. К генералу уже спешил Сологуб. Он отмерял такие шаги, что адъютанту приходилось бежать за ним вприпрыжку. Дымов услышал, как, подойдя к генералу, комдив начал докладывать:

— Товарищ генерал-лейтенант! Вверенная мне дивизия следует на фронт…

— Вижу, как она следует! — оборвал его генерал. — На пятьсот километров твоя дивизия растянулась в эшелонах.

Сологуб пытался вставить слово:

— Василий Иванович… Не пропускают. На пути все семафоры закрыты.

Генерал еще больше разгневался:

— Да ты знаешь… немцы овладели населенными пунктами, которые ты должен оборонять. Голову сниму!

— Товарищ генерал-лейтенант… — так же спокойно продолжал Сологуб. — От Поворина на Сталинград — однопутка. Ждем встречных поездов.

И то, что Сологуб спокойно объяснил причину задержки эшелонов в пути, именно эта невозмутимость его охладила генерала, и он, сдерживая еще кипевший в нем гнев, отрывисто спросил:

— Где дежурный разъезда? Где он окопался?

— В погребе, Василий Иванович. Станцию разбомбили, так он в погребе. Видите, туда провода тянутся…

Генерал-лейтенант с комдивом направились к погребу, от которого веером расходились провода.

У адъютанта комдива Дымов разузнал, что генерал — командующий армией Чуйков. Адъютант пожаловался Дымову, что сегодня Сологуб его загонял — все время требует давать телеграммы-шифровки всем комендантам станций, через которые проследуют эшелоны дивизии.

Вскоре появился командарм Чуйков с Сологубом. Они пошли вдоль эшелона. Когда командарм поравнялся с батареей лейтенанта Дымова, все замерли, лишь Кухта, пытаясь убрать свой живот, от старания сопел, нарушая тишину. Чуйков, обратив внимание на ромбики со скрещенными стволами орудий на рукавах солдат, остановился:

— Здравствуйте, истребители танков!

— Здравия желаем, товарищ командарм! — выдохнули единым духом бойцы.

— Это вы мне по дороге показывали фиги? — Командарм испытующе оглядел всех и обратился к Черношейкину: — Ну, вот вы, ефрейтор, отвечайте.

— Так точно, было такое… — запинаясь, ответил усач, — не думали, что вы…

— Не думали? А другим, значит, можно?

— Никак нет. — Черношейкин испуганно «ел глазами начальство».

Неожиданно командарм рассмеялся:

— Весело едете. Значит, бодрый-то дух есть?

— Так точно, дух есть… — робко вставил Черношейкин.

Чуйков оборвал смех:

— Дух есть, а немец бьет нас. А?

— Так точно! Танков у него уйма, — вытянулся усач. — Однако мы его тоже дубасили в империалистическую.

— Гляжу, старый солдат, — заметил командарм. — По годкам тебе на печке бы сидеть.

— Что ж я, бессовестный? — возмутился Черношейкин. — Вон какие молокососы идут на смерть, — кивнул он в сторону лейтенанта, — а я на печке буду сидеть? Мы тут одного «зайца»-парнишку сгоняли с эшелона… Прости господи, только от горшка оторвался и на войну бежит!

Командарм пожал Черношейкину руку:

— Вижу, солдат, боевой дух у тебя есть. А что ж сразу-то оробел?

— Так точно! — подтвердил уже осмелевший Черношейкин и признался: — Не приходилось видеть самого командарма. Все ж таки вы… птица важная.

Суровые, по-мужицки крупные черты лица командарма смягчились, губы дрогнули в улыбке. Взгляд строгих глаз теперь был добродушно-веселым и каким-то очень домашним, никак не вязавшимся с властным обликом командарма, который за два десятка с лишним лет