- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (104) »
Миротворец развернул лошадь и, не взглянув на избитую женщину, рысью направился в Бахмут. Первый оставался какое-то время в растерянности, глядел на сухопарую фигуру обидчика и наконец крикнул:
— Смотри, Голый, не возносись, войсковому подобно!
Отъехавший не оглянулся. Тогда первый остервенело крутнул над головой саблей — так, что у Антипа захолонуло в брюхе — мазнул острым жалом по поводу, на котором висела привязанная женщина, отсёк её, полуживую от страха, и с диким свистом ускакал в степь. Шапка его прокачалась в стороне от городка и скрылась за бурой хребтиной бугра.
— Дивья́! — проговорил Антип. — Бабы! Гляньте-ко: греха-то привалило!
Женщины выкарабкались наверх и, щурясь по-звериному из бурьяна, смотрели на белое увалистое пятно в кроваво намокших настегах.
— Царица небесная! Да как же тут жить-то? Царица небе…
— Цыц! — одёрнул Антип племянницу. — Не лей слёз наперёд. Люди живут, и мы выживем. Вон идут сюда. Катитесь вниз!
От ворот Бахмута отъехала телега. Лошадью правил старик, издали белея сединой длинной бороды. Он подъехал, помог подняться избитой, посадил её в телегу и увёз куда-то в степь, подальше от гудящего как улей Бахмута.
— Затопчите огонь! — крикнул сверху Антип.
Дотемна не выходили из балки, но и потом, проверив лошадь, Антип долго лежал на рогоже, глядя в крупнозвёздное небо, в его непривычно чёрную, южную глубину.
— Эх, землицы бы порожней, да воли — вот и жизнь! — вздохнул Антип мечтательно.
— Дядька Антип! А кашу варить? — напомнила племянница.
— Небось не сдохнем до утрея!
2
Атамана ждали с нетерпеньем. Весь Бахмут толпился у деревянной церкви, кроме тех, что засели в кабаке. Даже бабы не шли к ревущей скотине — ждали ясности: жить ли Бахмуту дальше. — Надобно послать к царю казаков добрых легковою станицею! — кричал горячий казак Стенька Шкворень. — Надобно послать! За делом и на Москву не велик переезд! — поддержал его Артамон Беляков, успевший за шесть лет вольной жизни оказачиться. — И не с пустыми бельмами ехать той станице, не рванью, а на добрых конях да с грамотою! — авторитетно высказался Христиан Абакумов, лихой казак, из крещёных калмыков. — Не выйдет царь! — возразил старик Ременников и будто маслом плеснул в огонь. — Как это не выйдет? — взбеленился Абакумов. — А не мы ли ему Азов брали? Не мы ли бережём Дикое поле от турка? Не мы ли стеной стоим на пути-прогоне крымцам? Сколько годов татары сидят как мыши? А? То-то! — Государь не забыл наши дела! — встрял опять Шкворень. — Потому надобно нам от него добра ждать за наши верные службы. Он их не забыл! — Видать, забыл! — хрипнул кто-то во мраке. — Хто это там? Зажгите костёр! На охапку сена накидали плетнёвую ломаную сушь, крикнули кого-то с факелом. Пламя со свистом рвануло вверх. Колыхнуло тени по майдану, потянуло к себе людей со всех концов. Уплотнилась толпа. Загудела казацкая вольница. Кирпично-красные лица. Голые груди в раздёрнутых полах зипунов. И крики. Лязг сабель. И снова крики. — То не царь, то прибыльщики да бояре волю свою творят! — Так, должно, и есть: пастухи шалить, а на волка поклёп! — Они, они, бояре! — Вестимо, они! Поразвелось начальных людей — сморкнуться некуда! — Полковника Шидловского пора порубать! — Порубать этого пса — и снова Бахмуту волю вернуть. Слышите? Порруба-а-ать! — надрывался Шкворень, сжимая левой рукой эфес сабли. — Есть ли на вольной казацкой земле такое поругание ещё? Можно ли нам свои же копи соляные — хлеб наш, копейку нашу, — прибыльщикам отдать? — Погодь, Шкворень! Может, и оставят наши соляные копани, — усомнился молодой приземистый казак в красной как пламя рубахе. — А ты, Вокунь, лучше не бай, а только глазами мигай, будто смыслишь! — отрезал Шкворень. — А то не смыслю! У меня, чай, на солеварне своя сковорода осталась! — ответил Окунь. — Простись с ней! — крикнули позади. — Не допусти, боже, исполниться антихристовым помыслам! — вздохнул старый казак Терентий Ременников. От Крымских ворот прибежали мальчишки, кинулись в толпу, просверлили её головами, а пуще того — криком: — Зарубил! Зарубил зараз! — Толком молвите, ворожьи глотки! Ременников схватил за уши сразу двоих шустрых казачат. — Да отпусти ты их, Терентий! — раздался голос из-за толпы. В круг, к самому костру, прошёл невесёлый казак Панька. Голова его, плечи и даже шаровары тоскливо повисли. Это был приписной, не старожилый казак, из беглых, проживший в Бахмуте шесть лет и только ныне принятый на кругу. Его успели полюбить за эти годы, перестали подсмеиваться над его нездешней речью. Панька вышел к самому костру, прищурился на огонь и объявил: — Истинно молвят робятишки! Я сейчас еду с покосов, а у моста телега. Бабы говорят: эвон-де, покойница турчанка! Глянул — она и есть, токмо живая! Дедко Рябого в свою станицу её повёз, от греха подальше. — Ох, взгальной казак, этот Рябой! — вздохнул Ременников. — Едва до смерти не засёк! Шальной! — раздался женский голос. — Цыц там! — зыкнул Ременпиков. — Кто бабу до круга казацкого допустил? — он снова повернулся. — Это Рябой её за неверность, атаманы-молодцы. — Такой уж уродилась: муж в дверь, а она — в Тверь! — Не греши, Панька, — одёрнул Ременников. — Ивашкину бабу изюмские казаки поймали на покосах. Чего уж тут… А жалко: какую бабу из Бахмута отпустили! — покачал седой головой. — А чего жалеть такую! — осклабился Окунь. — А ты стой да помалкивай! «Такую»! Отпустить такую бабу — всё одно что бочку мёду в траву вылить! — осерчал Шкворень. — Дурак Рябой. Лучше бы мне эту бабу отдал. — Ишь, он губы-то размаслил! — ворохнулась толпа. — Этак все бы… — Ты, Шкворень, молодой казак, тебе баба нужна, — рассудил Ременников, а Панька тут же добавил: — Вестимо, нужна! А где её взять на Диком поле? Из репки не вырежешь девки, коль на девок урожаю нет! А Рябой, дурак, чуть такую бабу не забил, ладно, наскочил на него казак — унял. — Какой такой казак? Наш? — спросил Шкворень. — Не-е… Здоровенный казачина. Глазищи чёрные по кулаку, бородища инеем взялась… — Голый! Да то Голый Микита из Черкасского путь правит на Айдар! К атаману нашему заглянул, — догадался Ременников. — Дожили, атаманы-молодцы: чужие казаки нам баб отбивают! Стыдуха! Потупились чубатые. Пригорюнились. — А ты, Вокунь, женат? — спросил Панька, будто не знал. — Нет. Бурлак пока… — Вот тебе бы турчанку-то! — Только мне не хватало с такой ликоваться! Я лучше в Черкасском городе соль продам да бабу себе- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (104) »