ушел от жизни и день за днем проводил в посте и молитве. Знамением того, что день его прошел безгрешным и угодным Аллаху, было утреннее солнце. Восхода его он ожидал на вершине горы, вознося хвалы Создателю.

И одну ненастную и бурную ночь, когда кругом все было погружено во мрак и грозные раскаты грома перекатывались по ущельям, отшельник стоял на молитве. Для него не существовало окружающего, он весь ушел в созерцание неба…

Раздался слабый стук. Громче… Нетерпеливее…

Очнулся отшельник. Переход от экстаза к действительности смутил его.

Кто это? Кто мог нарушить его покой вдали от всего живого на неприступной высоте?

Стук повторился…

Заблудший путник быть не мог, ему не место здесь. Так кто же? Ужель то испытание от Аллаха? Ужель искуситель мира избрал сей час и с дьявольскими кознями явился к нему в келью?

В смущении отшельник бросился ниц в жаркой молитве, и так, почерпнув силы, распахнул дверь кельи.

С порывом ветра, с потоком дождя кто-то темным силуэтом проскользнул с порога к потухшему очагу.

— Дай мне тепла и света, я изнемогаю… — послышался чуть слышный шепот…

С молитвой взял отшельник кремень, развел огонь и, когда в очаге весело и ярко вспыхнули сухие сучья, обернулся.

С овечьей шкурой за спиной, с прилипшим к стройному телу плащом стояла девушка-пастушка.

— Прости меня, я заблудилась. Пасла овец, как грянул гром, все стадо разбежалось, потом собралось в кучу, но не хватало трех. Пошла искать, страшась отцова гнева. Тут стало все темней. Не знала я, куда иду. Все выше… выше… И вот выступ, твоя келья, я увидала дверь и постучалась…

— Так ты пастушка?

— Да, а ты кто? Что тут делаешь? Зачем?..

— Я здесь служу Создателю. Молюсь Ему за мир, за весь греховный люд. Отшельник я.

— Отшельник? Но почему же нельзя остаться там, внизу? Зачем ушел ты от людей?

— Чтобы ближе стать к Аллаху, отрекся я от мира.

— Какой, однако, странный ты. Ведь Аллах же создал мир и создал столь прекрасным для нас же, для людей. Дал радость жизни нас, а ты ушел в печаль…

Ее горящие, как звезды, глаза глядели на него не то с упреком, не то с сожалением…

— Оставь, ты та поймешь… Ложись и отдохни… Я стану на молитву…

И отошел. Шли часы. Напрасно он читал псалмы: священные слова шли с уст, но не от сердца. Перед ним вставали яркие очи пастушки, звучала мелодия ее слов. Значение их жгло мозг…

Не в силах превозмочь себя, шатаясь, встал и подошел он к спящей. Как сладок крепкий сон. Как хороша улыбка. Змеятся косы по девственной груди.

Он наклонился ближе. Отпрянул, пламенея…

Опять приблизился. Уста к устам прижать хотя бы на миг единый… Один лишь только миг… Но нет. Со стоном бросился он прочь из кельи. Чуть брезжил свет. Гроза промчалась. Стихло все кругом.

Торопливо стал подниматься отшельник к вершине горы, — обычному месту, где он встречал солнце. Здесь пал он ниц в горячей молитве. Небо голубело. Теплее становился ночной горный воздух. Все крутом как бы ждало привета солнца — первого золотистого луча.

С трепетом устремил отшельник свои взоры туда, откуда изо дня в день уже столько лет его благословляло небо, посылая первую улыбку солнца. И вот, как прежде, первый яркий луч упал, осветив его истомленное чело.

С глубоким вздохом, подняв к нему руки, пал юноша бездыханным.

Проснулась пастушка. В страхе вскочила она и бросилась к вершине горы— ей снился вещий сон, — все, что пережил отшельник.

И с той поры из рода в род передавалось сказание о жизни отшельника, тело которого погребли в келье.

Вспомнили об этом сказании аджарцы только в настигшей их грозе, и поражение свое они объясняют тем, что в мирной жизни забыли об отшельнике, и он в справедливом гневе своем изгнал их.

В. Полещук ВОЙНА (Белорусская легенда)

Закат догорал. Его багровые лучи кровавыми пятнами отражались в жемчужном уборе молодых березок, росших по краям дороги.

Афанас, напевая вполголоса, весело возвращался в свой хутор с мельницы.

Его гнедая кобыла, нагруженная мешками с мукою, медленно тащилась домой, прислушиваясь к хорошо знакомому голосу своего господина и мечтая об обычной мерке овса. Подобная роскошь всегда полагалась ей в таких случаях.

Хлеб был умолот. Это радовало бедного мужика и он, замечтавшись о хорошем урожае, затянул унылую протяжную песенку. И радость, и горе белорус всегда встречает подобными песнями. Этот грустный напев тяготеет над ним. Внезапно лошадь остановилась.

— Но… Но! Чего стала?! — с досадой окрикнул ее Афанас и хлестнул кнутом.

Лошадь неохотно тронулась. Пройдя несколько шагов, она снова остановилась.

— Но, подлая, сухоребрая!.. Но!.. — рассердился мужик и принялся хлестать кобылу.

Сзади послышался тихий и ехидный смешок, который, как острый бурав, вонзился в слух мужика.

Афанас обернулся и вздрогнул от неожиданности.

На мешках с мукой сидела старая-престарая, безобразная, костлявая старуха и зло хихикала.

— Тебе чего, карга, надоть?! — угрюмо спросил ее Афанас, а в душе подумал про себя: «Ведьма! Как есть ведьма!» — и мурашки поползли по телу.

— Слезай с воза скорей, а не то!.. — поборов робость, крикнул мужик и замахнулся кнутом.

— Старенькая я… дюже старенькая… грех тебе, молодому и здоровому, обижать меня… Совсем заслабла… — жалобно и пискливо произнесла старуха.

Сердце мужика смягчилось, гнев растаял и он, махнув рукой, хлестнул лошадь и зашагал дальше.

— Хи… и… хии! — снова ехидно занялась старуха.

Холодная жуть опять охватила сердце Афанаса.

«Ишь, ведьма, заливается!..» — робко подумал он и боязливо оглянулся.

Но на мешках сидело жалкое, беспомощное, трясущееся существо, и мужику стало стыдно за свой страх.

«Попритчилось…» — подумал он и бодро зашагал дальше.

Едва он прошел несколько шагов, как за его спиной раздался тот же жуткий смешок, и непонятный, приподнимающий волосы на голове страх овладел всем существом его.

— Ва… а… ва… ча… го… о ты сме… е… ешь… ся? — дрожа всем телом, спросил Афанас.

Старуха молчала, но продолжала по-прежнему хихикать.

Страх в душе мужика все нарастал и нарастал, он, как зловещее облако смерча, грозящее разразиться страшной бурей, скапливался в тайниках сердца, чтобы с молниеносной быстротой сразить Афанаса.

— Кто ты? — нечеловеческим голосом крикнул мужик.

— Хи… и… хи!.. страшно тебе, молодец, старушки… хи… и… хи… страшно!.. — шептала она, заглядывая в глаза мужика своими мутными, стеклянными глазами.

Афанас дрожал всем телом, волосы шевелились у него под шапкой, и он осенял себя крестным знамением.

Лицо старухи передернулось