Голубкову про записку, и он, отправляясь с ними в помещение СБВ, думал, что его просто позвали обсудить, следует ли сразу обратиться в полицию или сначала спросить совета у восьмидесятивосьмилетнего адмирала Громобоева, который почему-то почитался царем Соломоном Союза.

— Как это надо понимать? — спросил генерал Л., протянув Голубкову разоблачительную бумагу. — Вот, прошу ознакомиться,

Голубков ознакомился — и сразу понял, что все пропало. Не будем заглядывать в бездну охвативших его чувств. Он возвратил записку и пожал худыми плечами.

— Если это действительно писано генералом — а похоже, надо признать, что почерк его, — мне остается только выдвинуть предположение, что кто-то действовал, приняв мое обличье. У меня есть, однако, основания надеяться, что я смогу оправдаться перед адмиралом Громобоевым. Предлагаю немедленно отправиться к нему.

— Да, — сказал генерал Л., — поедемте прямо сейчас, хотя уже очень поздно.

Генерал Голубков набросил на плечи шуршащий макинтош и вышел первым. Генерал Р. помог генералу Л. разыскать кашне, которое сползло на пол с банкетки уж эта конторская мебель, она уготована для служения вещам, а не людям. Генерал Л. со вздохом обеими руками насадил на голову старую фетровую шляпу. И двинулся к дверям.

— Одну минуту, генерал, — тихо окликнул его генерал Р. — Я хочу у вас спросить… Как офицер офицеру, вы абсолютно уверены, что… ну, что генерал Голубков говорит правду?

— Это мы сейчас узнаем, ответил генерал Л., он был из тех, кто убеждены, что всякое высказывание, будучи высказыванием, заведомо не бессмысленно.

В дверях они замешкались, любезно пропуская один другого вперед. Наконец тот, что был чуть постарше, принял на себя первенство и молодецки шагнул через порог. За дверью оба остановились: на лестнице было что-то уж слишком тихо. «Генерал!» — крикнул вниз генерал Л. Они переглянулись. И торопливо, неуклюже топоча, сбежали по черным ступеням, выскочили под ночную морось, посмотрели направо, посмотрели налево и потом снова уставились друг на друга.

Она была арестована назавтра рано утром. И в течение всего следствия ни разу не вышла из роли потрясенной горем невинности. Французская полиция выказала при расследовании довольно странную пассивность, словно пропажа русских генералов — это такая туземная особенность, восточный феномен растворения в воздухе, лучше бы он, конечно, не имел места, да поди ему воспрепятствуй. Впрочем, кажется, в Surete о том, как делаются такие фокусы с исчезновением людей, знали больше, чем дозволялось говорить вслух по дипломатическим соображениям. Заграничные газеты подавали всю эту историю в шутливо-сочувственной и слегка брезгливой манере, потому что надоело, заголовки «L'affaire Slavska» не наделали особого шума — тема русской эмиграции уже, бесспорно, исчерпала себя. По забавному совпадению, германское и советское агентства новостей одновременно дали краткие сообщения о том, что в Париже два русских белых генерала скрылись, похитив все средства Белой Армии.

7

Суд прошел на удивление скомканно и нечетко, свидетели далеко не блистали, а обвинительный приговор Славской за похищение был юридически сомнителен. Без конца всплывали затемняющие дело несущественные подробности. Показания, которые следовало давать, давали не те, кому следовало их давать. И наоборот. Отыскался подписанный неким Гастоном Дуло, фермером, счет «pour un arbre abattu»^[3]. Генерал Л. и генерал Р. натерпелись горя от садиста адвоката. Парижский клошар, из тех живописных небритых созданий с переспелыми носами (легко поддающихся гримировке), которые все свое носят с собой в бездонных карманах, на ступни наворачивают слой за слоем расползающиеся газеты, расставшись с последним носком, и посиживают с бутылкой, раскинув ноги, у облезлой стены какого-нибудь от века недостроенного здания, очень красочно описал сцену дурного обращения с пожилым господином, которую наблюдал со своего укромного места. Две русские дамы, из них одна недавно лечившаяся от острой истерии, показали, что в день преступления видели генерала Федченко и генерала Голубкова едущими в автомобиле последнего. Один русский скрипач, находившийся в вагоне-ресторане немецкого поезда… Но к чему пересказывать все эти сплетни?

Напоследок — несколько кадров Славской в тюрьме. Вот она кротко сидит в углу и вяжет. Вот пишет, вспрыскивая слезами, письма мадам Федченко, в которых утверждает, что они теперь сестры, ведь у них у обеих мужья схвачены большевиками. Умоляет, чтобы ей разрешили пользоваться губной помадой. Рыдает и молится в объятиях бледной молоденькой русской монахини та приехала рассказать, что ей было видение, подтвердившее невиновность генерала Голубкова. Требует, чтобы ей возвратили ее Новый Завет, а полиция не дает, прячет, правда, не от нее, а от следствия, чьи эксперты чуть было не расшифровали некие пометы на полях Евангелия от Святого Иоанна. Вскоре после начала второй мировой войны у нее выявилась какая-то внутренняя болезнь, и когда однажды летним утром в тюремном лазарете появились три немецких офицера и пожелали немедленно ее увидеть, им ответили, что она умерла, — и это, возможно, была правда.

Бостон, 1943 г.

Примечания

1

Погребок, бар (нем.)

(обратно)

2

Замело тебя снегом, Россия (нем.)

(обратно)

3

За срубленное дерево (франц.)

(обратно)