холода, страха и опьянения, испачканный и беспомощный, словно гигантский крот, безжалостно выброшенный из его ведра.

— Ладно, иди ты, Касс. Иди ты.

Я протянул ей руку, она крепко ее пожала и поднялась на ноги. А потом неуверенно побрела по доскам. Я подождал, пока она скрылась за деревьями, затем попытался как следует встряхнуть Джемисона, чтобы тот встал на ноги. Я накинул ему на плечи свою куртку и, крепко держа его, словно он был слепой или придурковатый, повел прочь от пристани, вверх по склону к леднику, подальше от ветра.

Там-то и отыскала меня Лиза, она была бледной, хотя бежала всю дорогу от дома Халлорана, и еще больше побледнела, когда увидела нас вместе, прислонившихся к кирпичной стене и прижавшихся друг к другу, чтобы согреться. Лиза взяла руку Джемисона, а я взял ее руку, и мы тихо ждали, пока не пришел мой отец и не принес фляжку с бренди и чаем и одеяла. Честя Джемисона за глупость и пьянство, он повел его назад по тропинке на ферму.

Прежде чем пойти за ними, я осторожно вынул из рук Лизы неиспользованный билет на автобус до Линкольна, который она нервно мяла.

— Значит, ты не уехала.

Она покачала головой.

— Халлоран просто снял тебя с автобуса, верно?

Она кивнула.

— И ты даже не спорила.

Она даже не спорила. Может, ей вообще было все равно. Наверняка она просто сошла с ним с автобуса, даже не задумываясь, что делает. Ей было все равно: провести ли неделю сидя, не шевелясь, на стуле, сложив руки на коленях, позируя Халлорану, или отправиться навестить тетю Бриджет в Линкольне. Нельзя назвать это похищением (хотя отец, узнай он об этом, именно так бы и сказал). Просто Лиза вся в этом. Она такая.

Ей все сойдет с рук, я уверен. Не думаю, что отец обратил внимание на ее внезапное возвращение, а Джемисону вообще мозги отшибло. Тетя Бриджет не пользовалась телефоном. Она уже много лет глуха как пень. А если она напишет, что давненько не видела свою племянницу, Лиза просто пропустит этот кусок, когда станет читать письмо вслух своему отцу. Наверняка они с Халлораном сочинят какой-нибудь подходящий ответ, под которым Джемисон, не ведая, что творит, нацарапает свою неумелую подпись.

Я чувствовал себя злым и усталым. Я посмотрел на Лизу. Мне все равно, что она такая безразличная. Это моих чувств не меняет, поверьте, я пытался. Но мне было бы намного проще, если бы Лиза была другой. Порой мне хочется, чтобы она была больше похожа на Касс. По крайней мере, моя сестра знает, что для нее важно, и добивается этого. Иногда я думаю, а будет ли Лизу вообще что-то волновать?

Я вернул ей билет до Линкольна и посоветовал:

— Лучше сожги.

Я чиркнул спичкой. Лиза поднесла билет к огню. Когда бумага вспыхнула и осветила ледник, она потянулась к тетради, которая все еще лежала, мятая и грязная, на полу.

— Что это, Том?

— Ничего. Просто список.

— Список чего?

Я не ответил, она взяла тетрадь и отнесла ее к выходу из туннеля.

— Неловкий, — прочитала она, — глупый, грубый, неуклюжий, ершистый, угрюмый… Что это, Том?

Я пожал плечами и смущенно отвел взгляд.

— Список прегрешений.

— Чьих прегрешений?

— Моих. Моих и Касс. Касс и моих.

Содрогнувшись, она бросила тетрадь назад в грязь.

— Ты тоже лучше это сожги, — сказала она.

10 глава

Лиза права. Прошлой ночью я лежал без сна и думал об этом — она совершенно права. Я должен сжечь «Список». Больше он ни на что не годится. Я пришел сюда сегодня утром и, пролистав его, страшно рассердился: страница за страницей одни оскорбления! Оскорбления и ничего больше. Наши слабости рассыпаны, словно горошинки перца. Вспыльчивая — это что, о Касс? Медлительный — а это обо мне?

Ненавижу этот «Список»! Ненавижу его! Почему я вел его так долго? Мне следовало давным-давно порвать его. Или спорить с ними, как поступала Касс. Прежде я думал, что победы ей даются легко — во всем. Но теперь, просматривая тетрадь, я убеждался, что и ей было непросто. Дерзкая и непослушная, упрямая и трудная, неловкая и действующая на нервы. Этим заняты последние двадцать страниц. И так продолжалось изо дня в день — неудивительно, что ей надоело вести свой список!

Касс все же умеет постоять за себя, признаю. Если они ей говорят:

— Касс, неряха, не разбрасывай вещи по комнате. Ты что, хочешь, чтобы кто-то их за тебя убирал?!

Касс тут же готова к отпору:

— Не понимаю, почему. Это моя комната, так ведь? Я убираю ее, когда считаю нужным. И никого не прошу делать это за меня.

И вот пожалуйста — теперь родители больше не цепляются к ней по пустякам. И у нее в комнате все так, как ей хочется. И носит она то, что хочет. И делает то, во что верит. Она постепенно учится жить своей жизнью.

А я? Я все принимал. Молчал и позволял им обрушивать на меня все их попреки, от которых уже совсем продыху не стало. В конце концов они загоняли меня в эту злосчастную сырую нору в земле, где я записывал все в толстую тетрадь для учета яиц.

Поэтому-то я и продолжал вести ее один. Это помогает — еще как! «Список» копил все мои недостатки, проступки и слабости, я хранил их, как коллекцию черных усыпленных мотыльков, приколотых аккуратными рядами. После того как я заносил их в «Список прегрешений», они уже больше не могли подняться и порхать вокруг моей головы.

Но теперь это бесполезно. Нет смысла хранить их дольше. Теперь я знаю: то, что о тебе говорят другие, невозможно приколоть, как сухих мертвых мотыльков. Я не могу стереть те слова, что сказала обо мне Касс, так же как она не может взять их назад. Они будут висеть над моей головой вечно — пока я сам не поверю, что это уже неправда.

Поэтому я тоже собираюсь измениться. Мне это будет сделать труднее, чем Касс. Всегда так было. Но я справлюсь, я уверен — так уверен, что отдал вчера Касс ее ключ и в обмен получил ее улыбку, а сегодня сожгу «Список прегрешений» — в знак того, что нет пути назад, никогда. Все, что я написал на последних страницах, тоже будет уничтожено, но это неважно. Все равно больше рассказывать не о чем.

Я принес вниз в ледник последнюю свечу. В ее пламени я сожгу все — страницу за страницей. В огне свечи тонкая серая бумага будет светиться теплым приветливым розоватым светом. Я подожду, пока оборванный неровный край почернеет, словно по волшебству, и землянисто-коричневые полосы протянутся поперек, уничтожая написанное, — все эти равнодушные четкие голубые линейки, которые как будто говорят: Эта бумага не для удовольствий. Помни: она тебе для того, чтобы записывать упражнения по французскому, учитывать проданные яйца или вести список своих собственных недостатков. И ни для чего другого! Не для того, чтобы рисовать в ней бледное болезненное лицо той, о ком ты; думаешь, или писать свое имя, обводя каждую букву цветным