понимаете! — крикнул он и выбежал из комнаты. Через минуту вернулся и подал мне руку:

— Извините, я погорячился! Пойдемте работать.

Паркетный блеск холодного и пустого зала, и бьется где-то сердце тишины.

Мы снимали старый лак с потускневших картин. Большое, потемневшее полотно осторожно трогали тряпкой, смоченной спиртом. Сплывала мертвая тусклость времен, просыпалась неподозреваемая свежесть красок, и захваченный Букин отступал назад и глядел вдохновенно, по-юношески. Словно с него самого стирали брюзгливость и старость и раздраженную неуживчивость. И тихо, в молчании зала, смотревшего многоцветными очами в золотых глазницах-рамах, тихо работали мы вдвоем, а на улице бестолково, шумно, героически и преступно, самоотверженно и корыстно, ткалась паутина новой жизни, рвалась, расползалась и вновь смыкалась невиданными узорами, прекрасная в своей смелости, непонятная в усложненности переплетшихся нитей.

И оба мы, Букин и я, по-своему были причастны к созданию громадного муравейника, и остро чувствовал я это в те минуты, когда оживали краски на старом и драгоценном полотне.

— Долго что-то Сережи нет, — заметил я.

Букин сощурил глаз. Морщинкой еще состарил старый доживающий умный лоб и, глядя в картину, буркнул:

— Увлекается. Власть своего рода мальчуган получил. Интересно, ведь... реквизировать!

Мне не хотелось сердить старика улыбкой, я спросил о картине.

— Как вы думаете, чья-же это работа?

Сережин энтузиазм уже приписал ее кисти Пуссэна, и Букин об этом слышал.

— Это? — и серьезно и строго, по-профессорски педантично, — определил:

— Судя по составу красок, по выработке холста, — это, несомненно, старая вещь, копия, может быть, времен Пуссэна. И копия — не плохая. Но, разумеется, не Пуссэн.

Букин любил объяснять, когда его слушали, и мне всегда казалось, что от передаваемых им новых интимных деталей, словно телом сызнова обрастал уцелевший скелет какого-нибудь исторического образа. Но сейчас разговор был оборван ворвавшимся Сережей. Именно ворвавшимся, — с увлеченным лицом, с загипнотизированными глазами, со свертком под мышкой. Мимо веселого недоумения моего, мимо сожалеющей гримасы Букина — к столу и на стол осторожно и бережно сверток. И снял бумагу. Я невольно привстал. Чудный фарфоровый конь, взметнувшийся на дыбы, и рыцарь-всадник, стянувший удила! Звякнула об пол жестянка. Это Букин выронил шпатель. И затем, трагически-сосредоточенный, медленно подходил к столу седой старик, и дрожали морщинистые руки его, когда он ощупывал фарфор.

— Где вы это достали? — глухо спросил он и сел.

И едва не плача, торопясь и волнуясь, выпаливал Сережа.

— Там, в холодном чулане, в каком-то ящике. Еще там примерзли к полу — книги, ветхие — должно быть, старообрядческие. И рукописи. Одну я принес — вот!

Букин, не слушая, встал. Застегивал старое свое пальто и смеялся пожелтевшими усами.

— Сейчас-же идемте туда. Все, что там есть, надо изъять! — топнул он ногой, — вы сказали... этой милиции, чтобы она охраняла?! — И, торжественно показав на всадника, — объявил:

— Ценнейшая вещь. Мейссенский фарфор. Или украден из Эрмитажа или из какой-то очень хорошей коллекции. Ну идемте, Сергей, идемте!

И, отмахиваясь руками на мои вопросы, догонял убежавшего вперед Сережу.

Зачарованный, я остался разглядывать дивную группу. Огненным заревом поднялся конь на дыбы, опираясь хвостом и копытами. Каждый мускул играл под тонкой шкурой. Так правдиво и сильно передал композицию мастер. Оторвавшись, я взял принесенную книгу. Потемневший коричневый переплет, отороченный путаной золотой вязью. «Путешествие вокруг света», изданное Плюшаром в Санкт-Петербурге. На крышке стоял полустертый штемпель: «библиотека А. Корицкого». Я задумался, припомнил. Да, тот самый Корицкий, о котором рассказывал Букин? Его статуи стояли у нас в музее. Теперь же, странно, попала и книга. Я недоумевал, перелистывая страницы, пока из них не выскользнул список. Это был длинный перечень предметов старины и искусства, написанный, видимо, давно, при чем против некоторых названий стояли кресты, обозначенные сравнительно свежими чернилами. В числе отмеченных была и книга, которую я держал в руках, и статуи, привезенные вчера, и много других вещей. Несомненно, что кто-то выбирал по списку, и почему-то часть отобранного оказалась в нашем городе. Но любопытство мое стало жгучим, когда открыженным жирным крестом оказалось название ассирийской рукописи, того самого редкостного, по рассказам Букина, документа, который тщетно хотел купить у Корицкого британский музей.

— Чорт возьми, — улыбнулся я, — вот бы найти! Это был бы рекорд. Своего рода — дело профессиональной чести... Да, конечно, для науки бы спасся важный исторический памятник, а для Республики, помимо другого, сохранилась бы и вещь высокой стоимости материальной.

Понятно, с какой стремительностью я бросился к дверям, заслышав возвращавшихся Букина и Сережу. Оба были нагружены до-верха. На извозчичьих санках возвышались сундук и узлы. Можно было подумать, что кто-то переезжал в музей на квартиру.

— Помогайте, — хрипел под тяжестью книг задыхавшийся Букин, — и много еще там осталось... Сейчас Сережа поедет...

Я не остался в долгу и козырнул своей находкой. Букин ткнулся в документ, близоруко пробежал его и посмотрел на меня одобрительно, как довольный учитель на понятливого ученика. Пока мы перетаскивали вещи наверх, пока Сергей печатал себе какой-то дополнительный мандат и, наконец, уехал, Букин хранил загадочное молчание, отвечал односложно и с усмешкой, не обычной своей иронической, даже презрительной, а смешком добродушного деда, что-то веселое знающего, а вот, припрятавшего от внука... И когда все успокоились и вдвоем мы сели к ажурному столику, инкрустированному слоновой костью, Букин вынул ломтик черного хлеба, посыпанный солью, разломил его пополам и угостил меня. А после начал:

— Интересные новости хочется говорить за приятным занятием. Будем завтракать и толковать. Прежде всего, мой дорогой, все эти вещи, которые мы навезли — принадлежали Корицкому. Этому масса доказательств в сундуке — до фамильных его портретов включительно. Дальше. Все имущество кто-то пытался вывезти из пределов России, конечно, на Дальний Восток. Ваш список как раз и перечисляет отправленное. Почему это не удалось и кто пытался похитить коллекции — я пока не знаю. И, наконец, самое главное, — знаменитая рукопись где-то здесь, — хлопнул он по ручке кресла, — в этих предметах... Вот, посмотрите...

Я взял протянутый лист, неграмотно отпечатанный на машинке. Верх был оторван. Я