есть, конечно, дал Владику монетку, и тот сам бросил ее в автомат. Это было главное, а не кока-кола. Она с грохотом выпала откуда-то сверху и приземлилась в специальном отсеке, где бутыль удерживали какие-то резиновые лопасти, чтобы не разбилась, видимо. Потом судья купил кока-колу своей жене Люде. А сам выпил «Столичной», прямо из горлышка, отвернувшись.

Девушка сидела и думала, хочет ли она кока-колу или же действительно не любит ее, липкую и слишком сладкую, а может, ей денег жалко, потому что за границей, казалось, надо сразу что-то покупать, тратить деньги…

Говорили, что вполне можно было бы прокатиться по Варшаве. Сброситься, собрав двадцать долларов, и шофер, мол, поляк, куда угодно отвезет, у них, мол, совсем нет долларов. Но никто не решился уходить с террасы. Владик уже вовсю дружил с дочерью кларнетиста, Мариночкой, как ее называла жена кларнетиста. А жена судьи была постарше, но тоже уже дружила, осторожно так, но дружила с блондинкой из Кишинева. Еще там была семья — муж с женой, оба в очках, и двое их сыновей, маленькие мальчики, тоже в очках. И у каждого в руке скрипичные футляры. По размеру почти с мальчиков, и получалось, что это вроде гробики черные у мальчиков в руках, свои. У их матери была очень сильная близорукость, и даже в очках она все время щурилась и искала их. Ее муж держал в руке сетку, намотав на кисть вытянувшиеся ручки, и из разорвавшейся газеты, сквозь нитки, торчала копченая колбаса. Жена хоккейного судьи брезгливо смотрела на эту колбасу, закатывая глаза вверх. Хотя у нее наверняка тоже была колбаса, как и у одинокой девушки. Но у всех была спрятана, в чемоданах, а у этих, близоруких, торчала на виду и портила вид группы. В этой группе был молодой мужчина во всем черном, с черной же бородой и черными, слишком длинными баками. С черным портфелем, завязанным веревочкой. На него все поглядывали с недоумением. Немного даже побаиваясь. И была еще пара пожилых, толстоватых, но бодрых.

Пришла советская стюардесса и пригласила на посадку, лететь в Будапешт. И опять они взлетали, повисая в воздухе, и с грохотом приземлялись, неслись, дребезжа, по дорожке, и багажные отделения открывались, и стюардессы бежали их закрыть, втискивая багаж обратно.

Когда они выходили из самолета, все стюардессы пожелали им счастья и посмотрели на них, немного сожалея. И увидев их группу уже в зале ожидания — они все толпились около экрана, на котором давали время посадки и номер отсека, — советские стюардессы помахали им руками, поулыбались бывшим советским и ушли, катя свои маленькие чемоданчики на специальных складных колясочках. И все бывшие советские никому больше не принадлежали как бы. Уже никто не придет за ними, следить не будет и не подскажет, куда им идти и когда. На Вену самолет был австрийский.

Судья с девушкой внимательней всех следили за экраном. И время от времени судья вскрикивал: «Вот он! Нет… Наш!.. А?» Девушка смеялась, хотя тоже вздрагивала при смене цифр и названий городов на экране. Потом она все-таки пошла и купила себе пачку сигарет. Кроме «Мальборо» она любила «Кент». И в табачном магазине ее спросили — какие, нормальные или длинные? И она, не задумываясь, сказала: «Лонг, плиз». Так она и курила потом годами, уже в Америке, «Кент лонг». Надо же? Привычка с Будапешта…

Когда на экране появились цифры их рейса, все засуетились и стали ждать номер ворот, к которым идти на посадку. Вот о них объявил судья, и все очень поспешно пошли. Все шли и внутренним голосом успокаивали себя: «Ну что я тороплюсь… не улетят без меня… еще столько времени есть…» Но пульс под ложечкой — сразу много пульсов под многими ложечками, — он стучал сильно и учащенно и громко отдавал в голову: «Быстрее, быстрее, быстрее!» Все спешили и в то же время понимали свою наивность и глупость и улыбались друг другу, поторапливая. «Ну, что же вы… Давайте же… Мариночка, Владика за руку держи, пожалуйста… Люд! Не отставай же, а? А те-то, те, скрипичные, где они? Давайте же!.. Пожилые! Старушка!.. Да мы уж за вами… Вы же возьмите его под руку…»

Австрийский самолет на Вену — это уже была заграница. Потому что это был какой-то необыкновенный самолет. И стюардессы австрийские встречали автобус, подвозивший пассажиров к самолету, и еще издалека, совсем издали, улыбались. Постоянно говорили «биттешон» и улыбались. Еще «гудафтенун» и улыбались. А пассажиры были в основном мужчины в костюмах и с маленькими чемоданчиками, с атташе-кейсами или с портфелями, как у девушки. Потому что ее портфель был немецким, от мужа еще остался. Мужчины же даже не были похожи на пассажиров — скорее на каких-то деловых людей, просто перелетающих но делу. Никак не реагирующих ни на стюардесс, ни на самолет. Вернее, принимающих все как привычное и должное.

Вот стюардессы усадили всех и стали разносить корзиночки с конфетами, а другие, следом же, пакетики с влажными салфетками. А бывшие советские, они, как всегда, все брали горстями. Стюардессы так же улыбались. Но одинокой девушке было неловко. И она видела, что и жене хоккейного тоже неудобно — она взяла только две конфетки. Они были шоколадные, как грецкие орешки в фольге, с портретиками Моцарта. И эти конфеты, конечно, были куда шикарнее советских мятных леденцов, но девушка подумала, что они никак не предотвратят тошноту, а скорее наоборот. Но, наверное, здесь уже ни у кого тошноты не бывало, привычное дело было для этих пассажиров — летать.

Когда они взлетели, все бывшие советские стали ходить в туалет. В Будапеште боялись отлучиться. И жена судьи, вернувшись, сказала девушке: «Там даже флакончик духов стоит… Да, нам только духи. Наши бы вани сломали бы все, а духи бы выпили! Эх…» А Владик, придя из туалета, стал что-то показывать отцу с матерью, в ладони пряча, и Люда, жена судьи, охала и ахала и шептала: «Зачем?» Одинокая девушка увидела потом несколько кусочков миниатюрных мыл в красивых обертках. И когда стюардесса проходила, он прятал в ладони эти мыла. А девушке было стыдно и ужасно не хотелось, чтобы стюардессы подумали, что она с ними, с этой группой, значит, такая же, как они. Поэтому она попросила по-английски, старательно произнося, стакан воды, хотя никакой воды не подавали. Но стюардесса с радостью какой-то и готовностью принесла. И судья, недоумевая, стал спрашивать: «Откуда вы взяли воду? Разве разносили?» И был поражен и подавлен самовольностью девушки, тем, что она сама попросила.

И вот они приземлились в Вене. Судья прощался с персоналом, и стюардессы улыбались им, бывшим советским гражданам. «Совьетишен, юден», — объясняли стюардессы вышедшему из кабины пилоту. И это было опять неприятно девушке, поэтому она быстро-быстро пошла вниз