униформе и кроссовках — униформа белая-белая, не такая белая, как только что стиранная, а — как тряпка, если её на несколько лет забудешь на улице. Краска вконец выгорела, до полной ветхости. Эмблема, драть её в сраку, тоже выгорела до белого.

Но это — ещё не худший случай. Потому что с другой стороны — оно вмёрзло.

Там — мокрая земля, лёд, ошмётки какие-то чёрные, грязное тряпьё — всё вперемешку. Череп белеет, ребро, вроде… Если приглядеться — ещё и кроссовку можно как-то опознать.

Рядом с этим — беленькие косточки, чистенькие. Кучкой. И черепа нет, или его в куски раздробило. Но тоже ведь ясно всё: наш брат-испытатель.

Артик встал с трудом — ещё Динька ему руку подал — губы вытер, выдохнул и сказал:

— Повезло нам… на некоторое время.

Вот тут меня и скрутил ужас. Прямо волной, дикий ужас, как предсмертный. Давно я такого не чувствовал, если вообще чувствовал когда-нибудь. В пот бросило.

Дошло, как же мы вляпались все.

Серый ухмыльнулся вымученно и говорит:

— Да чё, мужики… мы же дома!

А Динька стоит, рот приоткрыл, глаза по полтиннику, слёзы текут — как первоклашка — и головой мотает.

И тут в белой стенке перед нами открылся освещённый проход. И вошли туда трое…

И мне захотелось заорать: суки, отправьте обратно, щас же! И больше не трогайте! Пусть мы уже будем подальше от вас, нахрен надо! Там — уж точно не пристрелят и бомбу не уронят на башку! А больше нам, может, ничего и не надо — дайте, суки, жить спокойно!

Еле сдержался.

Потому что на этих были костюмы высокой защиты. Химической и антирадной — уж точно. Белые такие комбезы, шлемы со стеклянным окошком — только глаза еле-еле видны там, в тёмном. Бейджики на груди, без имён — стрелка наша, то есть «Игла», и красная надпись «Стратегическая программа РФ».

Но это всё — фигня, детали. Потому что у двоих — автоматы.

Короткие какие-то, непривычные машинки. Никогда таких не видел. Но явно по нашу душу. Если мы вдруг вздумаем рыпаться. А мы стоим, как хиппи: в свитерах и штанах из цветной травки, в бусах, в сапожках этих местных из паучьего шёлка… Голые и безоружные против ихних автоматов.

И чужие им тут. Опасные, видать. Вирусы на нас. А эта штуковина — карантинный бокс.

А Артик за спиной говорит мёртвым голосом:

— По окончании эксперимента подопытные животные были забиты уколом в мозжечок.

И третий, безоружный — старший по званию, я так думаю, говорит:

— Без нервов, мальчики. Всё хорошо, это просто меры безопасности. Спокойно выходим по одному и идём за нами.

Голос под шлемом, через динамик — механический какой-то.

Мы переглянулись — и пошли. Куда деваться-то. И додумывать ничего не надо, всё ясно, всё понятно.

Проводили нас по пустому коридору до места, где они санобработку проходят. Сумки отобрали, велели раздеться. Пришлось сдирать костюмы эти — и жаль было, почему-то, нестерпимо. Будто с самого себя шкуру дерёшь. Какие-то, в скафандрах с перчатками, собрали нашу травку в пластиковые мешки и запечатали, а нас — под душ, дезинфекция, обрили… Молча, ни во что особо не вдаваясь — пока, надо думать. Выдали новые белые комбезы и кроссовки. Молча.

И мы молчали. Чего говорить-то… И о чём я яростно жалел — так это о том, что запахом с пацанами пообщаться не могу. Прямо вот — до тоски жалел.

А нас нарядили в такие же скафандры и повели через холл какой-то, белый, холодный. Без окон.

И тут Артик подал голос. По-лицинскому сказал:

— Дорогие принятые братья, взгляните вправо и вверх.

И все посмотрели. Видели несколько секунд — пока нас не завели в другой коридор. Электронное табло с календарём. Двадцать первое мая, года две тыщщи восемьдесят четвёртого…

Хотели нас, вроде, развести по разным камерам. Только вот — шиш им! Мы — не арестанты!

— Позвольте нам общаться друг с другом, — сказал Артик. — Оружие нам сделать не из чего, мы безопасны.

— У нас инструкция, — заикнулся старший.

— А то — что? — говорю. — Не пойдём — так стрелять будете?

Видимо, стрелять и вообще настоящее насилие у них было покамест не предусмотрено. И мы вошли все в одну. Карантинный бокс «Иглы», все помнят, только модернизированный очень. И камерами, наверно, напичканный по самое не балуйся.

— По-лицински общаемся, — говорю. — Молодец, Тёмка. Хрен их знает… пусть пока так.

Серёга на меня посмотрел больными глазами:

— О чём общаться-то? Ни черта у нас нет. Опять попали хрен знает куда, ёлки…

Артик бледненько улыбнулся:

— Да, Сергей, ты снова прав. Может, это и другая ветвь вероятностей — и нас отправляли не совсем отсюда. А может, просто временной провал или прорыв… Но нам ЕСТЬ, о чём общаться.

Динька поднял голову:

— Ага. О том, чтоб не рассказывать о лицин.

Артик кивнул. И я кивнул.

Потому что — понятно. Если они сумели нас разыскать, если сумели выдернуть остальных, кого где-то потерял ТПортал — то что б им не найти наш адресок, откуда мы вернулись? Просто ведь…

Стратегическая программа, говорите?

Может, мы им, чебурашкам нашим, и не очень помешали, но вы там точно на фиг не нужны со своими стратегическими программами.

— Мы ничего не помним, — говорю. — Всем ясно, салаги?

— Я ничего не помню, — улыбнулся Артик. Повеселее. — Даже если расспрашивает милый и мирный дедушка-профессор. У меня — дежа вю и амнезия.

— А я помню… нет, и я — ничего! — Динька схватил меня за руки. — Ничего, да, Вить? Потому что — хоть что-то скажешь, и остальное выбьют, да?

— Из меня не выбьют, я тупой! — осклабился Калюжный.

И я ужасно его любил в этот момент.

В натуре, как брата.