господина L. C. D. R. Чему же тут удивляться — тем ли приказаниям, которые этот министр отдавал Сове, или угодничеству последнего, поступившегося ради карьеры собственной женой? Тем не менее в примерах подобного рода заключается урок, как следует себя вести, — а в нем-то и есть та великая польза, какую можно извлечь из чтения книги. Я думаю также, что для господина L. C. D. R. главной причиной взяться за перо стало не столько желание поведать, в каких секретных миссиях он участвовал, сколько наставить на ум других, опираясь на собственный опыт. Едва я вспоминаю, как он сам корит себя за то, что дурно использовал благодеяния кардинала Ришельё, я понимаю, что у меня есть основания это утверждать. То же скажу и о его невинной слабости — неизменном желании казаться молодым. И даже если эти мемуары не столь назидательны, как мне представляется, то, бесспорно, очень интересны: в них есть чрезвычайно трогательные подробности, о которых никто никогда прежде не писал. Они весьма занимательны, и я не верю, чтобы кто-нибудь, читая их, заскучал. Возможно, во мне говорит дружба, связывавшая меня с их автором и сейчас побуждающая держать такие речи. Что ж, признаюсь: мы были столь дружны, что у меня есть причины проявить эту слабость. Как бы то ни было — ибо его мемуары прочел не я один, и другие люди тоже сходятся со мной во мнении, — не побоюсь сказать еще раз: нет чтения более приятного. И все же вынужден сознаться в одном поступке, не зная, осудят меня за него или поблагодарят: я публикую эти воспоминания против воли автора, который, удалившись от мира, прожил всего месяц или два и перед смертью велел мне их уничтожить. Причина тому мне не вполне понятна — разве что, готовясь оставить этот мир, он не желал тревожить некоторых людей, с которыми прежде враждовал и о коих отзывается не слишком лестно, — но она не показалась мне достаточно веской, чтобы лишить публику столь любопытного произведения. Так или иначе — вот оно, в том виде, как я его получил, я ничего не убавил и не прибавил.

МЕМУАРЫ M. L. C. D. R.^{4}

МЕМУАРЫ M. L. C. D. R.,

повествующие о наиболее примечательных событиях правления

кардинала Ришельё и кардинала Мазарини,

а также

о многих занимательных подробностях царствования Людовика Великого

Между Парижем и Этампом, правее Шатра, стоит замок, именуемый Оленвиль^{5}, который в прежние времена был королевским, а ныне принадлежит господину де Марийяку^{6}. Однажды мой отец, вышедши из дому, отправился туда повидать хозяина, своего родственника, и взял с собой мою матушку, которая вот уже четыре с половиной месяца была в тягости. Проездом они навестили одного соседа, дворянина по имени Гриньи, — и кучер их, изрядно напившись в его доме, умудрился опрокинуть карету прямо у ворот замка Оленвиль, хоть и ехал по самой лучшей дороге на свете. Из-за этого происшествия мой отец, вместо того чтобы веселиться в гостях, пришел в неописуемую скорбь: матушка, которая сильно ушиблась, на другой день разродилась мною, но не прожила после моего рождения и двух дней^{7}.

Это повергло в великую печаль весь дом, где ее, несомненно, почитали. Мой отец был так удручен, что убил бы кучера, не помешай ему господин де Марийяк; но, по-прежнему считая его виновником смерти жены, каковым тот и был, добился, чтобы против кучера был начат процесс: того бросили в тюрьму, где продержали месяца два или три, после чего суд его полностью оправдал^{8}.

Так как никто не ожидал, что я выживу, прежде всего озаботились тем, чтобы меня окрестить. Моим крестным отцом стал господин де Марийяк, а крестной матерью — одна дама по имени мадам д’Арбувиль, что жила в девяти или десяти лье от нас и по случаю оказалась в его доме. Меня нарекли Шарлем Сезаром^{9} — именем, которое носил мой отец, ибо все решили сделать ему приятное. Мне наняли кормилицу из тех же мест, и отец отослал меня в свой замок, расположенный при въезде в Орлеанский лес, а сам отправился в Париж, куда его призывали дела.

Поскольку я был единственным его ребенком, и, как уже говорилось, никто не верил, что я выживу, все близкие советовали моему отцу жениться снова, а он, будучи еще молодым, не чуждался женщин и охотно согласился. Ему предложили несколько невест из лучших семей Парижа, и, пожелав увидеть их, прежде чем обручиться, он не нашел ни одной, которая пришлась бы ему по сердцу: то ли среди них и впрямь не нашлось достойной, то ли сама судьба уготовила ему несчастье, о котором я сейчас расскажу, а мне — самую злую мачеху на свете. Как бы то ни было, когда он оказался в столь затруднительном положении, к нему явился наш родственник, кюре в одном из лучших приходов Парижа, — про него говорили, будто он святой, да так ведь оно и было, — и объявил, что нашел то, что нужно: красивую девушку, юную, стройную, богатую, добродетельную и достойную, в общем, по словам кюре, — настоящее сокровище для нашего века, который все больше и больше погружается в пучину порока. И хотя мой отец прекрасно сознавал, что нет ничего опасней, чем жениться по совету священника, благочестие родственника заставило его поверить, что не бывает правил без исключений. Обязанный ему за проявленное участие, отец решил, что тут и думать нечего и, в конце концов, тот лучше него знает, что ему нужно. Кюре ответил, что лишь исключительное доверие, каковое он и питает к моему отцу, побудило его предпочесть моего батюшку множеству других родственников, которым этот брак мог бы принести целое состояние, ибо настанет день, когда эта девушка получит двадцать тысяч ливров ренты, — ведь она принадлежит к семейству Ла Форс^{10}, самому почтенному из исповедующих так называемую реформатскую веру, от которой она только что отреклась благодаря его, кюре, увещеваниям; таким образом, мой батюшка, женившись на ней, сразу сможет также вступить во владение имуществом ее отца, поскольку у того нет иных наследников; помимо этого, к нему перейдет и наследство ее матери, а то, что жена переменила веру, не нанесет ему никакого ущерба.

Невозможно сказать, насколько все эти соображения смогли возбудить любовь моего отца, но он тут же с готовностью заявил, что хочет видеть мадемуазель, и кюре отвез его в монастырь, где она жила. Отец вышел оттуда в таком воодушевлении, что пожелал довести дело до конца без всякого промедления. Тем не менее, не будучи простофилей или, во всяком случае, не