Потом, спотыкаясь, возвращался в гостиницу, не без труда открывал дверь своего номера. Раздеться тоже было нелегким делом — я, как мог, сваливал одежду на стул и падал на постель. На ночной столик я ставил будильник, но всегда, или почти всегда, просыпался за несколько мгновений до того, как он начинал звонить — так панически я боялся этого звонка. Выключав его, я еще несколько минут оставался в постели. Лучше не вспоминать, как я начинал новую рабочую неделю, напившись в воскресенье. Голова раскалывается, язык едва ворочается, в душе отчаяние. Даже самые простые вещи — умыться и почистить зубы — казались в понедельник утром непосильной задачей. Будто гору преодолеть. Каторга давила во все дни, но в понедельник утром это было нечто особенное. Я жил недалеко от бюро. Спускался вниз по улице в окружении людей, которые, как и я, спешили вернуться к своему обыденному аду. На несколько минут я задерживался в кафе на углу, чтобы выпить чашку крепкого кофе и пропустить стаканчик спиртного. После этого более-менее приходил в себя. По понедельникам я в основном и опаздывал — расписываться уже было негде.

— Как прошло воскресенье? — спрашивал Жак. — Хорошо повеселились?

— Нахохотался до колик в животе, — отвечал я.

Жак был женат. Ему надоело ходить в кино с женой, он желал бы ходить туда один или с какой-нибудь другой женщиной. А мне надоело ходить в кино одному. Но оказавшись перед экраном, я отключался. Едва ли я сумел бы рассказать сюжет фильма, который только что просмотрел. Я был там, рассматривал движущиеся картинка, наблюдая, как люди преследую друг друга, затем дерутся, затем убивают друг друга — шум, стрельба. Жак, тот выбирал, что смотреть. Он не ходил в кино просто так. Это был культурный человек. И долго рассуждал об увиденном, находя во мне внимательного слушателя. Но я знал, что он скучал точно так же, как и я. Не признаваясь себе в этом. Понедельник — самый тяжелый день недели, его труднее всего пережить. Я, как Атлант, ощущал на своих плечах тяжесть всего мира. Уже вечером, однако, я освобождался от шестой части своего груза. И легчал день ото дня. В пятницу я, можно сказать, был счастлив. Оставалась еще суббота, но в субботу мы работали до обеда. Я ел вкусный обед, а потом, вытянувшись, долго лежал на кровати, однако вечером меня начинала охватывать тревога, ибо от понедельника меня отделяло теперь одно только воскресенье. Если понедельник был самым тяжелым днем недели, то воскресенье — самым пустым.

Конечно, это моя вина. Ведь я мог бы учиться. Мой отец умер, когда мне было пять лет. Воспитывала меня мать. Не знаю, почему она не ладила со своей семьей. Думаю, из-за моего отца: в семье не хотели, чтобы она выходила за него замуж. Отец давно уже умер, но она так и не помирилась со своими родственниками. Бедняжка много работала, тоже в бюро, но денег все равно не хватало. Вечерами, вернувшись домой, она надписывала на конвертах адреса. Я немного помогал ей, потом она отправляла меня делать уроки. Я же засыпал над книгами и тетрадями. Мать расстраивалась из-за того, что я такой лентяй. «Работай, — говорила она, — не то потом горько пожалеешь, но ты ведь будешь работать, мой дорогой, да? Ты станешь учителем, инженером или врачом. Ты станешь большим начальником. Люди будут подчиняться тебе».

Я хотел бы доставить ей удовольствие, ведь ее так расстраивали мои весьма посредственные успехи в учебе. Она воспитывала меня как могла и заранее оплакивала мою судьбу: «Ты мог бы стать академиком, носить мундир посла, такой красивый, или генеральский, с орденами. Но для этого нужно потрудиться. А ведь многие добились такого положения. Ты же не глупее их. Давай смелее…» Я приносил из школы только плохие отметки. Она убивалась из-за этого. Когда я отслужил в армии, мать нашла мне это место — благодаря патрону, для которого надписывала конверты: он был приятелем другого патрона, который и стал моим хозяином. «У тебя еще есть время, — говорила мать, — у тебя еще есть время окончить школу. Ты можешь учиться вечером». Я проработал в бюро всего несколько недель, когда моя мать внезапно умерла от инсульта. Она выполнила свой, долг, вырастила меня, подняла на ноги, нашла это место, передала в руки патрону.

Угрызения совести, сознание собственной никчемности мучили меня. Мать дважды потерпела поражение в жизни: первый раз из-за моего отца, второй раз из-за меня: я не оправдал ее ожиданий, не помог ей вновь обрести чувство полноценной жизни, не мог ей в этом помочь. Мне было невыносимо жить в мрачной двухкомнатной квартире с кухней, где она вечно что-то делала. Я поселился в скромной тихой гостинице. На работе мы оказались за одним столом с Жаком Дюпоном, который постоянно мне что-то рассказывал. Вечерами, после работы, когда я таскался из одного бистро в другое, он занимался самообразованием. Читал романы и книги по идеологии. Записался в партию с революционной платформой. Умножал свои знания вечером, усваивая их, вероятно, и во сне, а следующим утром яростно обрушивался на современное общество. И поскольку я был его единственным собеседником, он испепелял меня взглядом, грозил перстами и делал это столь убедительно, что я проникался сознанием личной ответственности за все зло, порожденное «системой». Это я был плохим обществом, плохой системой, козлом отпущения. Правда, продолжалось это каждый раз недолго, не более часа, так как сидевшие неподалеку патрон или его секретарша, услышав обрывки нашего разговора, вмешивались и требовали, чтобы мы не отвлекались. Таким образом, все успокаивалось, и в обед мы выходили по-дружески выпить аперитив в соседнем бистро. После обеда Жак уже чувствовал себя слишком уставшим, чтобы продолжать свои критические эскапады, тем более что мы должны были усиленно работать, чтобы наверстать упущенное в первой половине дня. Выйдя на улицу по окончании рабочего дня, осенью мы отмечали, что день становился все короче, а начиная с января — что он удлиняется.

Я не бунтовал. Но и не чувствовал себя смирившимся, потому что не знал, перед чем нужно смириться. Не знал и того, в каком обществе можно жить беспечально. Я не был ни грустен, ни весел, пребывал там, где пребывал, весь день без остатка, во власти космического порядка, который мог быть лишь таким, каким был, и изменить в нем что-либо не сумело бы никакое общество. Вселенная дана раз и навсегда, со всеми ночами и днями, звездами и солнцем, землей и водой, и попытки представить себе какие-либо изменения в этой данности, превышали возможности моего воображения. Сверху было небо, под ногами — земля, существовали законы земного притяжения и другие законы, им подчинялся весь космический порядок, а мы — мы являлись его