в России ансамбль сексуальных практик регулировался помимо правил, детерминированных обычаями, двумя кодексами: христианским (каноническим правом и христианским пастырством) и законодательным (гражданским и уголовным). Они фиксировали, каждый по-своему, разделение на законное и незаконное в этих вопросах. Важное обстоятельство: как обычаи, так и кодексы были центрированы на матримониальных отношениях. Говоря упрощенно, осуждались и нарушение супружеского долга, и поиск нешаблонных удовольствий: в реестре прегрешений числились, различаясь лишь по степени значимости, адюльтер, зоофилия, инцест, педофилия и даже избегание репродуктивной финальности (наиболее известным «мошенничеством» считался прерванный половой акт — coitus interruptus). Суды с одинаковой вероятностью могли вынести приговор как за гомосексуализм, так и за адюльтер, как за браки «самокруткой»^{1}, так и за скотоложество.

Со второй половины XIX века, в связи с интенсивным формированием нового общества — буржуазного, снижается, хотя и не без сопротивления, вмешательство института Церкви в супружескую сексуальность и деторождение^{2}. Наблюдатели отмечают медленное и противоречивое нарождение зачатков автономии имманентных правил сексуальности от соответствующих законов матримониальности. Так, М. Фуко высказал по поводу этой тенденции осторожную гипотезу: «Было бы неточностью сказать, что диспозитив сексуальности заменил диспозитив супружества. Можно вообразить, что однажды, быть может, он его и в самом деле заменит» (Фуко 1996: 210).

В отмеченных условиях перенять инициативу рационального осмысления и контроля сексуальности, придать ей светский характер оказались способными медицина (перверсии, неврозы, отчасти, проституция), право (гомосексуализм, инцест и та же проституция) и педагогика (мастурбация, абстиненция). Каков же вклад в обсуждаемую тему каждой из наук?

МЕДИЦИНА. Большим шагом вперед, без сомнения, явился факт освещения тематики, связанной с эротикой, с нейтральных позиций. Но даже медицина пола, в силу живучести предрассудков, не желала изучать сексуальность как таковую, касаясь главным образом перверсий, отождествлявшихся ею с «преступлениями против нравственности». Это была наука, подчиненная императивам иудео-христианской морали, которую она и воспроизводила в форме разновидности медицинской нормы.

Для психиатров XIX века (Р. Краффт-Эбинг, А. Молль, X. Эллис, П. Ковалевский) критерием нормы в обсуждаемой области служила «естественность» направленности влечения. Естественной, т. е. нормальной (не только в физиологическом, но и в моральном смысле), признавалась такая сексуальная практика, которая реализовывалась с лицом противоположного пола и преследовала прокреативную цель. С другой стороны, неестественным (и, следовательно, аморальным) считалось влечение, направленное как на лицо своего пола, так и противоположного с установкой на получение удовольствия. Сдержим же слезы. Здесь высветилось, прямо скажем, не какое-то специфическое «психиатрическое» виденье, напротив, для эпохи господства христианских ценностей описанный стереотип был скорее правилом, чем исключением. Показательно в этом смысле высказывание кенигсбергского философа. «Цель природы, — писал И. Кант, — в совокуплении мужчин и женщин, — в продолжении, то есть сохранении, рода; поэтому, по меньшей мере, нельзя действовать против этой цели. Но позволительно ли, не принимая во внимание эту цель, такое совокупление (даже если это происходит в браке)?» (Кант 1965: 363)^{3}.

Вместе с тем, считая гомогенные отношения безнравственными, некоторые психиатры старой школы, к примеру Л. Левенфельд, признавали, что «гомосексуальная любовь в смысле эмоционального состояния так же нормальна, как и гетеросексуальная» (Левенфельд 1912: 204). Еще дальше продвинулся в пересмотре указанного положения, опираясь на анализ case study (отдельных случаев) из медицинской и судебных практик, российский гинеколог Ип. Тарновский. Существуют на свете женщины, замечал он, вполне нормальные во всех отношениях, однако наделенные природой необыкновенной склонностью к собственному полу. Такое извращение сексуального чувства: «непонятное, странное, неестественное обыкновенному человеку», для самих этих женщин вполне естественно и не только не вредно, но даже, напротив, удовлетворяет их физиологическую потребность. Мало того, характеризуя «активное лесбиянство» как природную аномалию, врач — в отличие от многих своих коллег — не идентифицировал его с вырождением (см.: Тарновский 1895: 27).

Противоречивость позиций медиков, проистекавшая из амбивалентности критерия сексуальной нормы, не могла остаться вне критики. Воспроизведем два рассуждения по этому поводу, в принципе дополняющих друг друга.

Взгляд Вл. Соловьева представляет значительный интерес, и потому изложим его подробнее, большей частью словами самого автора. Согласно этому философу 19-го столетия, основная слабость психиатров — это расплывчатая и туманная трактовка понятия нормы: те влечения, которые сравнительно редки, признаются патологией, требующей лечения, а те, что репрезентативны, предполагаются нормальными. Заостряя проблему дуализма телесного и экспрессивно-нравственного в сексуальности, Соловьев в качестве образца анализирует поведение фетишиста. Линия его рассуждения такова. По-видимому, ненормальность фетишиста определяется тем, что здесь часть подменяет целое, явление — сущность. Возбуждающие актора, скажем, ноги или волосы — суть части тела, но ведь и само тело, как известно, только часть человеческого существа. Однако многочисленные поклонники женского тела как такового не называются фетишистами, не квалифицируются психопатами и не подвергаются лечению. В чем же тут различия? — задается вопросом наш мыслитель. И отвечает. Если ненормально то сексуальное влечение, в котором часть ставится на место целого, то мужчины, покупающие тело женщины для релаксации и отделяющие тем самым его от души, должны быть признаны некрофилами. «Незаглушенная совесть и незагубленное эстетическое чувство», безусловно, не могут не осуждать всякую сексуальную связь, основанную на обособлении «низшей животной сферы» человеческого существа от «высшей». Вне принципа единства телесности и душевности, продолжает философ, невозможно найти твердого критерия для отличия нормального от аномального в сексуальности. В самом деле, если потребность в известных физиологических актах имеет право на удовлетворение во что бы то ни стало только потому, что это потребность, то совершенно такое же право на удовлетворение, по меткому замечанию автора