цирка и приветственно махали зрителям, заполнявшим шатер. Инспектор манежа снимал шляпу и взывал к тишине, чтобы эти двое наверху могли сосредоточиться. Они натирали ладони меловой пудрой, потом Генри срывался из-под купола и начинал раскачиваться, пересекая пространство гигантскими строго рассчитанными махами — раз, и два, и три. Он висел на согнутых в коленях ногах и на третьем махе широким жестом протягивал руки, развернув кисти таким образом, чтобы поймать свою беременную жену, когда она ласточкой слетит со своей сверкающей жердочки.

Как раз в тот момент, когда они находились в полете и руки их должны были вот-вот встретиться, молния ударила в главную опору шатра и с шипением устремилась вниз по проволочным растяжкам, наполнив воздух голубым сиянием, которое наверняка увидел Гарри Авалон через свою повязку. Все сооружение накренилось, тент провис, полет продолжался уже без обратного хода, и Гарри падал, падал в толпу зрителей. Последнее, что промелькнуло в голове Авалона, видимо, было недоумение — почему его руки пусты?

Как-то раз мама сказала, что я поразилась бы, узнав, как много может сделать человек, пока падает. Пожалуй, это было в городском бассейне, когда она учила меня нырять с подкидной доски, — по крайней мере, в моей голове эта мысль связана с сальто в воздухе. Но она, по-моему, имела в виду, что и в тот страшный миг обреченности человек мог сохранить способность думать — она-то сохранила. Когда ее руки не встретили рук мужа, мама сорвала с глаз повязку. Он проносился мимо с непривычной стороны, и она могла бы ухватиться за его лодыжку, вцепиться в его трико — и рухнуть вниз вместе с ним. Вместо этого она изменила направление. Ее тело развернулось навстречу толстой металлической растяжке, и она ухитрилась повиснуть на тросе, еще горячем от удара молнии. Мама сожгла ладони, да так, что после заживления на них уже не было линий — только гладкая рубцовая ткань, оставшаяся с ней в не столь бурные последующие годы. Анну осторожно опустили на опилки арены под брезентовым куполом, который просел не на всем пространстве и еще держался на краю шатра — распоротый, рваный, местами горящий, хотя дождь и пиджаки подоспевших мужчин скоро загасили это рожденное гигантской искрой пламя.

Погибли трое. Мама, если не считать обожженных ладоней, не получила серьезных травм, пока какой-то ретивый спасатель не сломал ей предплечье, пытаясь вынести ее наружу, и вдобавок в это время обрушилась часто тента, и от удара тяжелой скобой мама потеряла сознание: Ее увезли в больницу, где, видимо, у нее открылось кровотечение, потому что ее держали там, не давая вставать с постели, и через полтора месяца она родила мертвого ребенка.

Гарри Авалон хотел быть похороненным на цирковом кладбище рядом со своим дядей, родоначальником цирковой династии Авалонов. Тело Гарри увезли его братья. А ребенка похоронили тут неподалеку, за этим домом, у шоссе. Иногда я приходила туда — просто посидеть. Она была девочкой, но я редко думала о ней как о своей сестре или вообще как об отдельной личности. Вам это может показаться эгоцентризмом ребенка, присущим всем маленьким детям, но в моем представлении она оставалась как бы не совсем законченной версией меня самой.

Когда идет снег и тени ложатся между могильными плитами, мне без труда удается с дороги увидеть ее камень: он крупнее других и вырезан в форме отдыхающего ягненка, который лежит, поджав ножки. С годами этот каменный ягненок словно увеличивается — вероятно, только в моих глазах: я вижу близкие предметы расплывчато, а удаленные — отчетливо. Временами, в какие-то странные минуты, мне чудится, что край подступает ближе, край всего — невидимый горизонт, о котором мы обычно не говорим в этих лесистых местах восточного побережья. А еще мне кажется, хотя это и пустые фантазии, что фигура из камня на склоне холма приобретает все более четкие границы, как будто непогода не превращает ее в рыхлую пористую массу, а напротив, каждый снегопад делает ее прочнее, совершеннее.

В больнице мама и познакомилась с моим отцом. Его пригласили посмотреть мамин перелом: рука плохо срасталась. Закончив осмотр, он остался посидеть у ее постели, потому что был любителем попутешествовать, не вставая с кресла, и войну провел вдали от боев, на учебном аэродроме, где и стал специалистом по рукам и ногам, сломанным во время тренировочных прыжков с парашютом. А вот Анна Авалон побывала во многих местах, которые он мечтал увидеть, — в Венеции, Риме, Мехико; объехала всю Францию и Испанию. Родителей у нее не было, и Авалоны взяли ее в семью. У них она с малолетства научилась цирковому ремеслу. До войны они гастролировали по Европе, потом осели в Нью-Йорке. Она была неграмотной.

В больнице мама и научилась наконец-то читать и писать — так она боролась с тоской и подавленностью, и отец настоял на том, чтобы ее учить. В обмен на рассказы о маминых путешествиях проверял ее упражнения. Он купил ей первую в ее жизни книгу, и, склоняясь над крупными буквами, то и дело выползавшими за бледные линейки тетрадки по чистописанию, они влюбились друг в друга.

Интересно, понимал ли отец, что предложил маме поменять один вид полетов на другой? Так или иначе, сколько я помню, с тех пор она не расставалась с книгой. Разумеется, до последнего времени — и это остается самым тяжким следствием ее слепоты. Отец недавно умер, некому стало читать ей вслух, и я вернулась — вернулась к ней от своей незадавшейся жизни в тех равнинных краях. Приехала домой, чтобы читать своей матери, читать вслух, читать до позднего вечера, а если надо — всю ночь.

Поженившись, они поселились на старой ферме, которая досталась отцу в наследство. Хозяйство его не интересовало. Подумывая о переезде в большой город, отец, пока суд да дело, обосновался в этой долине и расширил свою практику. До сих пор не могу понять, почему, имея возможность уехать куда угодно, они решили остаться в городке, где произошло это несчастье и, прежде всего, где отцу было трудно развернуться. На этом настояла мама, когда умер ребенок. А потом она полюбила эту обветшалую ферму с клочком земли, оставшимся от некогда большого леса и пастбищ, тянувшихся до самого парка.

Стало быть, во второй раз я обязана своей жизнью им обоим и больнице, которая их свела. Этот долг мы принимаем как данность — ведь никто не просит подарить ему жизнь. Но, получив ее, мы крепко за нее держимся.

Мне было семь лет, когда в доме вспыхнул пожар — скорее всего, от оставленной горячей золы. Отец, человек рассеянный в домашних делах и вечно усталый от ночных вызовов, часто выгребал золу из остывшей — как он полагал — печки в деревянный или картонный ящик.