народ. Это были крепкие высокие казаки, среди которых даже Матвей казался щуплым малышом. Пройдет немного времени, и на широких путях гражданской войны поскачут эти упрямые раздраженные казаки. Многих осиротят эти сильные волосатые кистиь самой природой приготовленные к плотному охвату узкого и скользкого эфеса. Холодной ненавистью наливаются сейчас их сердца…

— Чего это он с тебя начинает, а? — шепнул Батурин. — Аль твои амбары крайние?

— По-соседски, — сказал Литвиненко, нарочито обнажая нательный крест, — по-соседски угадывает. Видать, за все мои благости благодарит.

Вмешалась словоохотливая старуха — жена Игната.

— И молока ему, и кизяков овечьих, и творожку, аль посуду какую куховарную, никогда не отказывали. Кто же думал, что змея горючего выкармливаем… — Внезапно ахнула и попятилась: — Сам, сам заявился!..

Старуха одернула концы платка и дрожащими пальцами начала оправлять волосы. Платок сполз, открыв черный засаленный чепчик.

Мостовой не спеша сошел с тачанки и направился к амбарам. Заметив протиснувшегося к нему побледневшего Сеньку, улыбнулся и подбадривающе кивнул.

Сенька, вначале испугавшийся за отца при его появлении в этой напряженной суровой толпе, успокоился. Мальчишка уважал храбрость и силу, а здесь он внутренним чутьем угадал, что отец сильнее тех, кто нарочито собран сюда для устрашения.

Отец шел, и Сеньке были видны его крепкие плечи и желтая папка с бумагами, свернутая вдвое и небрежно сунутая в карман шинели. Пообок Батурин и Шульгин, Павло и Степан тихо переругивались. Батурину было неловко. Степан же был весел и самодоволен. Лука, заметив сына в столь неподходящей компании, как-то сразу съежился и отодвинулся от Литвиненко. В голову ударила горячая стыдная мысль. Ему казалось, что шепот, возникший в толпе с появлением комитетчиков, относится прежде всего к нему, что все показывают на него пальцами укоризненно и враждебно. Старику хотелось, раствориться в толпе, пожертвовать всегдашним ненастным желанием первенства, сделаться маленьким и незаметным. Он цапнул руку Карагодина.

— Сыночек, чтоб ему…

— Сын ничего, — сказал Карагодин, заметив волнение Батурина. — У тебя, Лука Митрич, сын непонятный. Мы его думок не знаем…

— Почему не открыты? — зычно крикнул Мостовой, останавливаясь у крайнего амбара.

К нему трусцой приблизился богатунец и что-то сказал. Егор выслушал, подтянулся.

— Позвать хозяина, — распорядился он и жадно облизнул губы.

— Папаня, ты им не поддавайся, — выдохнул Сенька, пролезший поближе. Егор чуть скосил глаза в сторону сына и ничего не ответил.

Литвиненко скинул шубу, поднялся и, пошатываясь, направился к амбарам. Шел он, — медленно переставляя ноги, шаровары болтались широкими складками. Кара-годин, с тревогой наблюдавший, чем кончится дело, заметил острые, точно неживые лопатки, деревянно колеблющиеся в такт шагу.

По бокам ступали сыны, легонько поддерживая Литвиненко.

Люди, сгрудившиеся возле Мостового, расступились, старик остановился и поднял голову.

— Зачем кликали, Егор Иванович? — тихо спросил он.

— Ключи?

— Какие ключи, Егор Иванович?

— От амбаров, — сдерживаясь, ответил Мостовой.

— 'Вроде никогда у тебя не было амбаров, сосед. Кто же мог ключи твои забрать?

В толпе вспыхнул смех. Мостовой наливался гневом, и Сенька напружинился, — готовый ко всему. Шульгин что-то шепнул Егору. Тот оттолкнул Шульгина и шагнул вперед, сжав кулаки.

Люди сразу отхлынули, как бы освобождая поле для схватки. Мостовой заметил пустоту и, поймав особенный взгляд Павла, стоявшего у группы фронтовиков, разжал будто отмякшие кулаки. Насильно улыбнулся.

— Все шуткуешь, сосед, — тихо произнес Егор и полез в карман.

Литвиненко отпрянул.

— Револьвер, револьвер!

Мостовой вынул заветную бумажку — обращение Петроградской коммуны. Бумажка вчера была бережно склеена Сенькой, и мальчишка с удовлетворением видел белые полоски, затвердевшие от клейстера. Отец без запинки начал читать воззвание.

— Давно бы так, батя, давно бы так… — шептал Сенька.

Тени вчерашней ночи вставали перед ним, и сердце наполнялось чем-то теплым, детски чистым и искренним. Карагодин, заметив волнение мальчика, приблизился к нему.

— Все ладно будет, Семен Егорович, — успокоил он.

— Сейчас у них дух зайдет, зайдет дух, дядя Семен, — быстро шептал Сенька.

Отец окончил чтение. Толстый листок дрожал в его посиневших пальцах. Перед ним, почти грудь о грудь, стояла тяжелая, душная толпа. Молчали. Егор знал, что люди, близкие ему, уже давно сказали свое слово, без нажима на них, отвезя хлеб на жилейский разъезд. Очередь была вот за ними, услужливо собранными сюда гвардейским вахмистром Ляпиным.

Мостовой осмотрелся и словно отрезвел. Он почувствовал стыд за свой чистосердечный порыв, и холод отчуждения утяжелил его тело. Он провел рукой по глазам. Люди глядели все так же непонимающе, жестоко. Вот отсюда, вот так начинается всполох, когда безудержно поднимаются станицы, топот восстаний покрывает звонкую землю, гудит набат и снег внезапно расцветает алыми цветами. Перед глазами Мостового проплыли картины из хорошо известных ему казачьих песен и думок. Плохо было тому, кто поднимал руку на общество и старшинство. На миг затуманился мозг… Бо-гатунцы и бойцы жилейской дружины полукружием охватили его. У них были решительные и сосредоточенные лица. Среди них Степан Шульгин, Антон Миронов, оставленный в Богатунском совете за Хомутова… Егору показалось, что Антон весело подморгнул ему. Надо было действовать решительно. Мостовой знал: малейшая уступка означала поражение.

— Ключи, — твердо произнес он.

Литвиненко, пережидавший переломный момент, выпрямился, застегнул бешмет. Отвел руки сынов. Это уже не был хилый, как бы придавленный несчастьем старик. Перед Егором предстал хитрый и опасный враг, только на время надевший личину смирения.

— Имеешь право, ломай замки.

— А человечество не понимаешь? — Мостовой близко поднес обращение Петрокоммуны. — Человечество, а?

Литвиненко выхватил бумажку из рук Егора.

— Что ты в меня тычешь? — вскняел он. — Они люди, а мы собаки? Им отдай, а сам с голоду подыхай! Так, что ли, по-твоему?

Мостовой, ничего не отвечая, нагнулся, поднял бумажку и, твердо ставя ступни, пошел сквозь толпу. Расступились. Егор направился к одиноко стоящим распряженным дрогам. Пошатав их, он нагнулся, что-то щупая под передком, уши налились кровью. Потом он постучал по низу деревянной болванкой, пока наружу не показалась головка шкворня. Уцепившись за головку пальцами, сразу вытащил