солдаты испанские, тащат кого-то на носилках. Раненый, без сознания, но говорят — будто из Виттенберга. И назвал адрес нашей печатни. Его перевязали, но он так плох, так плох! Что делать, мама? А главное: кто он и откуда ваялся на нашу голову? Нужно его отнести в больницу, продолжала дочь, да носилок нет. Не ровен час, умрёт прямо у нас!

   — А почему он просил отнести себя именно к нам? спросила Альма.

   — Сказал, будто здесь его дом. Как это понять, мамочка? А ещё он называл твоё имя.

Придя к дочери, Альма едва кинула взгляд на раненого и побежала за врачом. В течение многих дней она самоотверженно ухаживала за незнакомцем, выслушивая недовольство зятя.

   — Кто он вам, в конце концов, что вы не отдаёте его в больницу? — не выдержал Якоб.

   — Друг Людвига, — бесстрастно ответила Альма, в очередной раз меняя повязку.

* * *

...Альбрехт уже давно пришёл в себя, но боялся показать это. Лежал с закрытыми глазами, слушая семейные разговоры. Из них он почерпнул много нового. Не зная, как держать себя с Альмой — женой ушедшего в паломничество бывшего друга, — совершил испытание совести, как когда-то учил отец Игнатий. Неожиданно ему стал понятен первый этап «Духовных упражнений» — ледяная ванна честной самооценки. Перед Альбрехтом открылся второй этап — достижение внутреннего бесстрастия, несущее освобождение от предрассудков и привязанностей. Пройдя его, получаешь свободу выбрать любое решение... Он мог бы сказать: «Альма, я нашёл проповедника, но он не папист, а иезуит, то есть служащий Иисусу...»

   — Альма, это ты? — сказал он, будто только очнувшись. — Уже двадцать лет я вижу один и тот же сон, как мы работаем в печатне...

   — Можем и ещё поработать, — произнесла она хрипло, — если выздоровеешь. Для этого нужно пить мясной отвар.

   — Но сейчас же война, всё дорого, — забеспокоился он, — у меня есть деньги. Только они пропали, наверное...

   — У нас не воруют. — Альма кинула на кровать увесистый кошель с деньгами Лойолы. Рядом осторожно положила сложенный пергамент с порыжевшими кровавыми пятнами. Диплом бакалавра Парижского университета. — Держи, — сказала она. — Как бы ты ни добыл эти деньги, они тебе ещё пригодятся. А бульон я уж как-нибудь сама приготовлю.

Он получался у Альмы таким наваристым, будто в горшок клали целую корову. С этого снадобья Альбрехт встал довольно быстро. Правда, встать — не значило нормально передвигаться. Его шатало всё лето. Крови-то вытекло много.

Накопив сил, он переселился к матери, которая окружила его ещё большей заботой. Правда, средств у бедной вдовы не хватало, а печь пирожки сын так и не сподобился. Никто его к этому и не принуждал — ведь, к восхищению мамаши Фромбергер, он всё же стал дипломированным учёным. Впрочем, долго радоваться ей не довелось. Спустя год после возвращения сына она мирно скончалась у него на руках.

Альбрехт надеялся поработать в печатне на Линденштрассе с Альмой, но её прижимистый зять Якоб не жаловал бакалавра. Он не мог простить того, что совершенно чужой человек больше месяца просидел у него на шее. К тому же постоянно грозя отдать концы и наделать этим ещё больше хлопот.

Приходить же в дом к замужней женщине Фромбергер не мог.

Он устроился в низшую городскую школу. Стал учить детей, как советовал ему Игнатий. Деньги, переданные генералом иезуитов, до сих пор лежали нетронутые. Казалось совестно тратить их на бытовые нужды. И вдруг бакалавру пришла в голову замечательная идея. Он решил подарить школе новые книги, а заказать их, разумеется, в печатне на Линденштрассе. Якоб тут же стал приветлив, и мечта Фромбергера сбылась. Теперь он приходил на правах заказчика, и Альма рисовала под его руководством. Они много разговаривали, совсем как когда-то, но имя Людвига не произнесли ни разу. Альбрехт сказал только однажды:

   — Ты всё-таки стала достойной матерью семейства, племянница капеллана.

У неё покраснели глаза. Он перевёл разговор на другое. На своих учеников, с которыми помимо латыни и катехизиса проводил, согласно программе, «мирские беседы». Он называл мальчишек «любознательнейшими молодыми людьми». Альма, у которой только родился внук, слушала с интересом. Потом вдруг вставила невпопад:

   — А мы ведь невенчанные жили... никто не знал...

* * *

...Стояла весна 1560 года. Сияло солнце, горланили птицы. Эльба мерно катила воды мимо церквей и замков Виттенберга. Дети визжащей стайкой вынеслись на берег и начали кидать в воду камушки. Следом шёл учитель — крупный, седой, в чёрном подпоясанном плаще, похожем издалека на рясу. В руках он держал кораблик с белыми парусами. Мальчишки обступили его, подпрыгивая от нетерпения.

   — Господин учитель!

   — А вы на таком матросом плавали?

   — А на вашем корабле пушки были?

Он улыбнулся:

   — Были. Но сейчас разговор у нас совсем о другом. Вчера я сказал вам: делайте так, будто всё зависит от вас, но знайте, что всё зависит от Бога. Сейчас посмотрим, как это бывает в жизни.

Он пустил кораблик. Тот опасно накренился, но, попав на удачную волну, выровнялся и поплыл вдоль берега.

   — Вот, — сказал Фромбергер. — Мы с вами делали нашу каравеллу всю зиму, изучая трактаты по судостроению. Она вышла весьма плавучая, хотя ей несдобровать, если Бог пошлёт роковую волну. Но если суждено плыть — она обгонит все щепки, и плохие кораблики, и даже вон тех уток. Потому что мы вложили в неё всё наше старание. Поняли?

Игрушечное судёнышко удалялось. Дети, не отрываясь, следили за ним. Один повернулся к Альбрехту:

   — Господин учитель! А я всё понял про свободу. Если каравелла верит Богу, а не волнам — она свободна от волн, ведь Бог-то сильнее! Правильно?