части каазы болгар почитай что и не осталось, иные укрылись в горах, а все, кто пахал землю и обихаживал сады в ямбольском, карнобатском и айтосском крае, ушли вместе с Дибичем, а куда — одному богу было известно.

Первый привал сделали возле Тулчи, у дунайских рукавов. Иные беженцы не захотели идти дальше и решили обосноваться здесь, завести новый дом и хозяйство. Верно, земля-то была турецкой, да ведь тут, в этом дальнем северном краю, опустевшем из-за войны, некому спрашивать, кто они и откуда, так что прожить на новом месте будет нетрудно. Вот он Дунай, а на том берегу Бессарабия, а там уже и земля деда Ивана. Если станет вовсе невмоготу, недолго и перебраться на другой берег. Однако большинство беженцев думало по-другому: уж если выселяться, так всерьез. Они сели в челны, на которых казаки переправлялись в Измаил, вместе с семьями и скотиной, вернее, тем, что от нее осталось, — ведь в дороге тоже надо было есть.

Бессарабская земля уже семнадцать лет как была присоединена к Российской империи. Ее безбрежные придунайские степи нуждались в колонистах, плодородная равнина, оставшаяся без хозяев, требовала рук. Вот руки и нашлись. Здесь обрели свою вторую родину тысячи беженцев сливенской и ямбольской каазы. Да уж порой их брала тоска по красивой земле, оставшейся на юге, на которой с незапамятных времен жили их отцы и деды, откуда пошел их корень, но и здесь жить можно, а главное — не висит на шее османское ярмо. Здешний народ — славяне, братья. И говор их понять можно, и сердцем они добрые, жалеют рабов, сочувствуют им, здесь можно и новое гнездо свить, и жить лучше, чем в рабстве.

Пока добрались до Бессарабии, пока грелись у костров, отец мой Димитр и девушка но имени Цветана, дочь хаджи Петра, клуцохорского богатея, приглянулись друг другу и все норовили оказаться рядом, хотя хаджи, как пес, сторожил дочерей, а дочери у него были одна другой краше, и на них не сказались даже трудности пути. День прошел, другой прошел, общая беда-невзгода сближает людей, строгость строгостью, а между молодыми вспыхнула такая любовь, что ни о чем другом, как о свадьбе, они и думать не могли. Напрасно дед Панайот старался внушить сыну (а хаджи Петр — дочери), что сейчас не время крутить любовь и предаваться всяким нежностям и прочему баловству, что для любви первым делом нужна крыша над головой да теплая постель, а они бредут по добруджанской степи, ночуют под открытым небом, и бродяжничеству этому пока что ни конца, ни края не видно. Но молодых словом не проймешь, они как слепые тянутся друг к другу, любовь им глаза застит, хоть их на куски режь, хоть на медленном огне жарь, другой такой Цветаны и другого такого Димитра на всем свете не сыщешь. Будь все это в Сливене, хаджи Петр, человек крутой и властный, чье слово в семье было законом, быстро бы вправил мозги своей неразумной дочери, нечего крутить любовь с сыном барышника, неужто хороших парней на свете нету, что она с цыганом собралась гнездо вить. Он считал, что раз человек барышник, значит, занимается цыганским ремеслом, и уж тут ничего не попишешь, но отец мой на белом жеребце на цыгана никак не походил, а скорее напоминал казака. Они, то есть казаки, глядя, как он мчится по бескрайней степи, знай повторяли: «Молодец!» — и даже хотели определить его в свою сотню, но атаман не позволил, потому что казацкий обычай не велит брать чужака в казацкий строй, будь он хоть лучший на свете наездник и стрелок. Таков уж ихний обычай, и серчать тут нечего, ведь не кто-нибудь, а эти казаки спасли нас от турецкого ятагана, так что спасибо им и за это.

Под Тулчей, среди холмов по эту сторону Дуная, осталось тысяч двадцать беженцев из сливенской и карнобатской околий, остальные же, около восьмидесяти тысяч, перебрались в Бессарабию, а с ними и дед Панайот со всем семейством. Хаджи Петр сначала раздумывал, прикидывал, что, может, лучше остаться по эту сторону реки, тогда Цветанка забудет молодца на белом жеребце и найдет себе более смирного, но потом увидел, что и это не поможет. Дочь его — такая же своенравная и упрямая, как ее мать, старая хаджийка, — готова в одиночку переплыть все дунайские рукава, только бы не разлучаться со своим бандитом. Махнул рукой непреклонный дед Петр, — куда все клуцохорцы, туда и он, а если Цветане так уж приспичило лезть за цыганом в пекло, пускай ее — самой же потом придется слезы утирать.

Ступили на бессарабскую землю клуцохорцы — и вздохнули свободно. Здесь уже была Российская империя, здесь уже семнадцать лет турок не смел и носу показать, здесь уже правила твердая казацкая рука. Осмотрелись наши: слева вода и справа опять-таки вода, — это были два дунайских болота, которыми так богат северный берег реки. Двинулись они между болот на север, смотрят туда, смотрят сюда, обошли с востока город Болград, заложенный болгарскими беженцами лет тридцать-сорок назад. Порасспросили, что и как, и получили совет искать землю к северо-востоку от города, где места холмистые и где на припеке хорошо растет лоза. А сливенским только того и надо, они без вина ни за стол не сядут, ни из-за стола не встанут. Походили, порыскали, нашли небольшую и укрытую со всех сторон долинку, не замеченную молдаванами, что переселялись с запада, и сказали себе: вот оно, место, тут и остановимся, а там уж — что бог даст. Остановили возы, разгрузили поклажу и засучили рукава. Первым делом деду Панайоту и деду Петру пришлось устраивать свадьбу, потому что мать моя Цветана за ночевками под открытым небом да возле костров не сумела, да и не захотела, уберечься от греха. Как только клуцохорцы определились, где им поселиться, тут же позвали попа, потому что не хотели начинать позорищем жизнь на новом месте. Отца и мать обвенчали под старым дубом, будто древних славян, там поп Атанас справил службу, там держал над ними и венцы. Это было летом 1830 года. На свадьбу пожаловал атаман казачьей сотни из арьергарда Дибича, Петро Кривонос, тот самый, что не пожелал принять отца в казацкие ряды. Он расчувствовался и подарил молодцу-молодожену красивую дамасскую саблю, которую снял с убитого турецкого бюлюк-баши под Эдирне. Отец всю жизнь берег эту саблю как зеницу ока и не расставался с ней в скитаниях по донским и калмыцким степям, а когда ложился спать, клал ее в головах и вечно повторял, мол, если, не дай бог, с ним что случится, пусть его с нею и похоронят.

Когда сыграли свадьбу и родители мои стали мужем и женой, на них уже никто не косился. Как и все клуцохорцы, они взялись за постройку дома. Через год на солнечном склоне уже раскинулось новое село. Назвали его Задунаевка. Это была та самая Задунаевка, где позднее учительствовал наш великий Ботев. Дома были красивые, как в