Монреаль, Торонто, Сен-Катрин, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Фресно, Сан-Франциско, Детройт, Бостон, Устр, Вашингтон, Филадельфия, Чикаго, Флорида.

И вдруг… Что это за голоса так внезапно ворвались в комнату?! Вначале ведь была какая-то легкая музыка, когда же она перешла в беседу? Два голоса — мужчина и женщина — мягко, словно улыбаясь, разговаривают по-турецки. Видно, идет передача из Стамбула.

…Монреаль, Торонто, Сен-Катрин, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Фресно, Сан-Франциско, Детройт, Бостон, Устр, Вашингтон, Филадельфия, Чикаго, Флорида и… откуда ни возьмись — Стамбул… А впрочем, может, это и не так уж случайно. Ведь не из Харберда и Битлиса, не из Гехи и не из Вана, не из Арбакира и Аджна, а потом уже не из Каира и Бейрута, не из Алеппо и Тегерана, не из Афин и Бухареста начался этот долгий путь скитаний. Взял свое начало он именно из Стамбула, из султанского дворца Ильдис-Йиошк, из затаенной тиши кабинетов, где тогдашние турецкие правители уточняли планы изгнания и истребления.

Но как же, однако, красив турецкий, как легко и дружелюбно он звучит в моей комнате. Интересно, о чем это они говорят? В голосах какая-то особая теплота, доброснисходительная интонация взрослого, разговаривающего с ребенком. А вот и дети, они хором декламируют что-то смешливо, весело. И мне приходит на память совсем недавняя встреча с детьми из армянской субботней школы при церкви святого Акопа в Бостоне. Они сидели за партами, румяные, веселенькие, нарядные, и я говорила с ними. Говорила, но мне казалось, что слова, отрываясь от моих губ, натыкаются на какие-то невидимые надолбы и вновь возвращаются обратно, сникшие, обессиленные, немощные. Дети смотрели на меня, черноволосые, смуглые, с печальными, такими знакомыми глазенками, — кто с мучительным усилием понять, кто безразлично, думая совершенно о другом, а самые маленькие исподтишка пытались щипнуть друг друга, продолжая какую-то свою игру. Я стала их расспрашивать, старалась как-то растормошить, разговорить. Но все зря. Надолбы встали сплошняком, как стена. Пожилая учительница была смущена, словно оправдываясь, объясняла, что она делает все, чтобы уста и сердца этих малышей открылись навстречу родному языку, что она не виновата, так уж все сложилось…

— Вот, взгляните, — и показала на прикрепленный к стене большой самодельный плакат, — здесь есть и ваши стихи — «Армянской речи не забудь…», и Шираза, и Севака. А вот слова Хачатура Абовяна. — И учительница прочла громко, возбужденно: — «Всякий народ сохраняет себя и обретает единство в языке. Материнское молоко для младенца слаще сахара и меда. Десять языков знайте, двадцать знайте, но за родной свой язык держитесь крепко». — Закончив, женщина повернулась к нам. В ее глазах, в голосе была отчаянная ярость души, вступившей в неравный бой с противником.

…Уверенно, спокойно льется голос турецкой дикторши. Дети поют, декламируют, время от времени поощряемые ласковым: «Афарим, чочуглар, афарим!»^[2]

Не знаю, почему не выключаю приемник. Во мне какое-то инстинктивное упорство во что бы то ни стало разнять, расщепить, понять доносящиеся до меня слова, проникнуть по ту сторону слов. Может быть, вдруг откроется там, за ними, то, что объяснит мне необъяснимое, случившееся пять-шесть десятилетий назад, поможет спокойно слушать этот ясный, дружелюбный голос ни в чем не повинной женщины, и я, внимая беспечному детскому щебету, не так болезненно буду вспоминать о щемящей немоте детей из армянской школы в Бостоне.

Тщетный пока труд мысли и слуха. Из плавного потока звучащих в моей комнате слов я снова вылавливаю: «Афарим, чочуглар, афарим…»

Медленно поворачиваю ручку приемника. Чуть-чуть, лишь на одну черточку, правее Стамбула — и все вокруг заполняет голос Еревана. Только одна черточка, даже меньше того… Боже мой, всегда рядом, всегда друг с другом, впритык друг к другу… И так уже пять столетий. На земле, на карте, в мыслях, в воздухе и даже в приемнике.

Неторопливо, по-домашнему, передает Ереван новости дня. Завод «Электрон» начал массовый выпуск электронно-вычислительных машин «Наири-3», созданных армянскими учеными.

2 марта, Егвард

Второй день, как начала писать, и, по правде говоря, никак не удается пока войти в русло. Иное было с «Караванами», когда спюрк еще только открывался и мне, и читателю, когда о многом надо было рассказать впервые. Писать новые «Караваны» невозможно, да и ни к чему. Но как же быть? Вроде бы и задачи схожие, разве что география другая: на этот раз не Ближний Восток, а Канада и Америка. Но… это только на первый взгляд. Ведь первую книгу от второй отделяет не только океан, но и десять лет, в течение которых столько изменилось и в спюрке, и в самой Армении, и во взаимосвязях спюрк — родина. Что говорить, и меня время не миновало. Прибавились не только годы, но и опыт души, жизни, глаз стал трезвее и острее, — так, во всяком случае, мне кажется.

Вот об этом-то, о новых встречах на других широтах, о движении времени в жизни и во мне, я и хочу рассказать в своей книге. Это не будет хроникально точное воспроизведение увиденного, это будет рассказ, написанный по неправильным правилам мозаики, где встретятся разные меридианы карты и души. Америка и Егвард, прошедшее и нынешнее, далекое и близкое, давнее и сейчасное. Хотя мозаика многочастна и пестра, в ней есть все же свой общий образ, своя внутренняя сосредоточенность, свое слово.

Итак, в путь — уповая на право и закономерность такого рода искусства!

4 марта, Егвард

Я прилетела в Монреаль 20 сентября, хотя собиралась быть там еще в начале месяца. Дело в том, что в эти дни в Ереване открылся Международный симпозиум поэтов Азии и Африки и я входила в состав советской делегации. Жителя Армении не удивишь теперь никакими международными собраниями, юбилеями и декадами. Года два назад, например, в Бюракан съехались ученые со всего мира, чтобы обсудить вопрос о том, как будет сообщаться человек-землянин с инопланетянами, если когда-нибудь удастся установить связь с ними. И выходит, что Армения, веками не находившая общего языка с самыми ближайшими соседями, ныне созывает симпозиум, чтобы отыскать общий язык не с кем иным… а с обитателями планеты, находящейся в миллионах миль от нее.

А в этом сентябре поэты Азии и Африки устроили свою первую встречу не где-нибудь, а у подножия Арарата. И наши строголикий Эчмиадзин и Гегард впервые увидели такое пестрое множество черных, желтых и коричневых гостей в африканских, арабских, индийских и один бог знает каких заморских одеяниях, но с уже прочно найденным общим языком — поэзией.

Что касается меня, то я продолжала общаться с