проводят на вертолетную площадку. Какой галстук мне одеть, чтобы соответствовать?

— Серый, серебристый.

Варя попросила Зинаиду Павловну помочь с прической. Та, вся как-то сжалась, словно ее уличили чем-то постыдном.

— Что вы, Варенька, это вне моей компетенции. Надо было с утра мне сказать, я бы пригласила мастера.

— Ах, умоляю, вас, просто помогите мне подколоть волосы сзади.

Руки у помощницы тряслись. Варе было и смешно, и горько. Бедная, так и живет всю жизнь в страхе пред властью. Сначала коммунистической, теперь вот путинской.

Варю, на причудливом гольф-каре, сопровождал новый охранник. Они все так были друг на друга похожи, что Варя даже имени уже не спрашивала, не было смысла.

Он стоял в окружении пресс-секретаря, начальника охраны и еще каких-то видимо приближенных к нему людей. Они очень оживленно говорили, но как только актриса ступила на площадку из машины. Все замолчали.

Он обернулся и увидел совершенство. В платье, струящимся по идеальной фигуре серебряным водопадом, Варя была восхитительно хороша. Легкий макияж, контур губ очерчен неярким розовым карандашом. Из украшений ожерелье из зеленоватых бериллов. В цвет глаз.

Он подал ей руку, в вертолете, старался не касаться ее плечом. И без этого голова кружилась.

Давали «Кармен», не очень длинный спектакль, всего сорок пять минут.

В ложе кроме них никого не было. На столике стояла ведерко с шампанским, в розетках клубника, горкой бутерброды с икрой, красной и черной..

Сам он не притронулся, смотрел, как Варя слегка пригубила бокал, и с удовольствием ест клубнику.

Время пролетело незаметно. Когда артисты вышли на поклон, Варя обратилась к нему в недоумении: «А где цветы?»

— Вот не поверишь, забыл. Но ничего, сейчас организуем.

Конечно, он все организовал, правда, цветы вручали уже за кулисами, куда их проводил директор театра.

Варя смотрела на подтеки пота на загримированном лице «Кармен», на подрагивающие от усталости губы.

Ей было стыдно, за свое желание, вернее, за то, что она неправильно его высказала. Она просто хотела пройти за кулисы. И все. А цветы, ведь можно было их и в гримерную отнести.

Она попросила разрешения постоять в одиночестве на сцене. В обычный день, здесь бы уже сновали рабочие сцены, слышались бы их громкие разговоры. Но сейчас по воле президента, а вернее, как бы ее воле, Вари, все замерло, и подчинилось этой встрече.

Она прошла на самую середину сцены, потом подняла голову и взглянула в пустой зал, изогнутый в форме подковы, с тремя ярусами балконов.

Ей захотелось, чтобы все исчезли, и артисты балета, заслужившие отдых, и подобострастный директора и даже сам, президент.

Хотелось сделать несколько па, услышать воображаемые аплодисменты, и стать маленькой девочкой, впервые выпорхнувшим из гнезда, маленьким лебедем.

Чуда не случилось, полумрак зала был равнодушен.

Она вернулась к ожидавшим ее людям, поблагодарила еще раз артистов, вспотевшего от волнения директора, и удалилась. Наверно, по всем мировым протоколам, она должна была следовать за ним следом, но он не мог себя заставить обогнать ее.

Остановил взглядом ретивого охранника, пытавшегося ей помешать.

Она ушла переодеваться к ужину, он же в просто снял пиджак, и стал ждать. Она вернулась, на ней были очень милые брючки и свободный тонкий свитер, белоснежного цвета. Ужин прошел в молчании.

Потом Варя пошла и выключила свет.

— Давай посумерничаем, так бабушка Маша говорила.

Он пожалел, что в кухне, нет уютного диванчика, как во многих российских квартирах.

Их разделяло пространство стола, Он разлил шампанское, и Варя сначала молчала, а потом медленно, словно нехотя, преодолевая себя, заговорила.

«Балет в моей жизни появился еще в три года. Я бегала по покрытому лаком полу в шерстяных носках. И сломала ногу. Была со мной соседка, уже не помню почему. Она вызвала „Скорую помощь“, молодой доктор долго пытался меня уговорить выпрямить ножку, а потом стукнул меня по ноге кулаком. Прелом был в двух местах. Такая вот медицина. Папа и мама уже приехали ко мне в больницу. Нога срасталась не быстро, и все время неровно, ее ломали два раза. А когда на третий раз мама не дала им больше это делать, ее обозвали „кукушкой и мачехой“. Тем не менее, ногу больше не ломали, надели гипс, а так как перелом был почти у самого паха, то гипс шел через спинку, жестким поясом.

И вот лежу я, и лежу. Папа и мама снова где-то в горах ищут зараженных животных, они эпидемиологи. Бабушку пускают редко, она очень слезлива. А потом приходит доктор Васильев. Я до сих пор помню его фамилию, и я слышу такие слова, которые много лет спустя услышу в порту Лос-Анджелеса, от русских грузчиков.

Оказалось, что у меня от гипса огромный пролежень в спинке, вплоть до размягчения позвоночника. Эта травма еще напомнит о себе, а пока после выздоровления, мы с бабушкой ходим в дом офицеров на балет. Хирург Васильев, танцует в народном балете. Сам балет я не помню. И доктора тоже. И вся эта история осталась в памяти со слов бабушки. Так впервые в мою жизнь вошел балет.

Мне было семь лет, обычная девочка. Ничем особо не увлекающаяся, ни в каких талантах незамеченная.

Помню, что мечтала стать врачом, как папа и мама, всем куклам делала уколы и ставила банки.

И вдруг в классе находится девочка, которая скоро уедет в Москву поступать в балетную школу.

А надо признаться, я была довольно нехрупкой в детстве. Нет, не толстой, а такой девочка гриб — боровичок. А эта Вика, та, что в балет отдали, была раза в два толще. Непрестанно жующая плюшки и пирожки существо.

Правда имела она чудные синие глаза, при темных локонах.

И вот уехала эта Вика.

А я заболела. Худею, плачу. И никому не признаюсь, что тоже хочу в балет, в Москву.

А мама и папа тогда в командировке были, приезжают, а я с нервным срывом в больнице.

Мама смогла меня выслушать и понять. И, о чудо, берет билеты и с папой везет меня в Ленинград. Звонят каким-то своим знакомым, меня допускают до второго тура, и его я прохожу. А потом уже после прохожу медкомиссию. И тут крах всех надежд, давний перелом ноги, плохие прогнозы врачей. От нагрузки будут боли, возможны отеки.

Папа и мама, пытаются меня утешить, что не обязательно танцевать, можно например, петь или рисовать.

Спасет нас всех моя болезнь, простуда. Мы возвращаемся в теплый Ташкент, и я иду снова в свой первый класс. Оказалось, что все меня помнят: и учителя, и школьники. Все очень быстро забывается, кроме любви к балету.

И потом уже в Гамильтонской школе в Лос-Анджелесе, я стану учиться танцевать, и даже буду танцевать кордебалет в мюзиклах».

— Тебе скучно?

— Нет, я