еще пуще ревела, осознавая мелочность и стыд подобных мыслей. К счастью, все быстро наладилось. Насколько может наладиться у человека, перенесшего подобную операцию. Набирала силы снова в любимой палате, кишащей цветами и поклонниками, приходила в себя и впредь на все трагедии в жизни смотрела свысока, потому что с самой смертью лицом к лицу сталкивалась, не боялась ее уже, и вообще ко всему относилась, как к неизбежному. А, н-нет. Не ко всему. Подкосило случившееся, похлеще всего пережитого.

Борис, несмотря на жизнь, проведенную в невозможных каких-то сюрреаличтических приключениях, за все свои двадцать девять лет с настоящими трагедиями никогда не сталкивался. Да и сейчас нельзя сказать, что столкнулся. Ведь это – Сонечкина беда. Но Сонечка – его, Борькина, а беда – ее. Вот и выходит, что Борис тоже перживал, и так же как Сонечка тянул вперед плечи, прятал глаза и улыбался натянуто, и выдумывал темы разные, чтоб забыться в них и отключиться от происходящего. Тем более, что происходящее, вполне возможно, забирало Сонечку насовсем. Кто знает, чем обернется ее очередная встреча с типом, о котором еще вчера она решила забыть навсегда, и с которым почти год до этого вместе прожила, будто замужем…

Несмотря на то, что природой Сонечка и Борис делались существами абсолютно непохожими, сейчас многие принимали их за брата и сестру. Причем Сонечку – за сестру младшую, хотя она и была старше Бориса. «На четыре года и пару трагедий», – как любила говаривать. Борис – большой, плотный, заросший со всех сторон длинными вьющимимся светлыми прядями, словно славянский добрый молодец, удивительным образом казался схожим с маленькой, вертлявой, хрупкой Сонечкой, носившей короткие рыжие кудри и старомодный высокий каблук на бальных лодочках. Может, из-за одинаковой у них обоих, подвижной, яркой мимики. Может, из-за манеры улыбаться широко-широко, в пол лица и полмира. Может, из-за светлых, цепких, внимательных глаз, как бы лучащихся настроением обладателя. Может из-за одинаково белесых, будто выгоревших, ресниц и бровей. Впрочем, ресницы и брови Сонечка всегда густо красила…

– Нет, ну что за люди?! – возмущается водитель уже вслух и по другому поводу. Я полностью разделяю его возмущение.

– Никак нельзя осторожнее? Убью, если попадешь под машину! – кричу Бореньке, который засмотрелся на застывшего у края лужи жука, радостно показывал мне на него пальцем, чем затруднял отправление маршрутки.

Наконец, отъезжаем. Лихорадочно ищу, чем бы себя занять, чем бы отвлечь от мыслей о случившемся… Красивая отвлекалочка в виде рассуждений о Бореньке и Павлике уже кончается. Осознание трагедии снова и снова стучится в мысли. Нет уж! Лучше прибывать в плену воспоминаний о мальчиках…

Вот мы с Павлушей, только познакомились. У нас еще конфетно-цветочный период, и потому глубокое друг другом восхищение. Не тут-то было, память тянется за своим: вот я звоню Марине и мимоходом рассказываю о новом своем кавалере Павлике…

– Сделайте громче, пожалуйста! – мозг не выдерживает напряжения и требует немедленной отключки. Чувствую, что если б было позволено, я упала бы и заснула на пару суток. Но спать нельзя. Поэтому, едва заслышав более или менее приличную композицию по радио, начинаю подпевать ей, размышлять над словами, мысленно подбирать аккорды и мотать в такт головой. Какая-никакая – музыка. Какое-никакое – отвлечение…

Крутят песню загадочной группы «Русская красавица». Обычно попса раздражает, но сейчас – трогает и кажется знаком свыше. Всем вокруг, я, вероятно, кажусь ненормальною…

/К тебе – к секундному забвенью, / «Скорее!» – нервно шепчет ветер,/ Асфальт лобзает колесо./ Как показатель продвиженья/ За километром километр/ Шоссе бросается в лицо…/

«Скорее!» – требую вместе с песнею. Выскочить из маршрутки, пробежать насквозь этот двор, знакомый до комка слез в горле. Подойти к подъезду, разыскать в толпе Павлика, схватить за руки… Ничего не говорить, только держать крепко-крепко и чувствовать, что не одна я так всем случившимся раскурочена. Неважно, расстались мы с Павлушей или нет. Неважно, по какому поводу… Главное, что эта беда для нас общая. Мы одинаково ее чувствуем и одинаково в нее впутаны. В ней нам надо держаться друг друга, и это единственное спасение от помешательства.

Когда я приехала к месту встречи, на площадке возле дома уже толпились. Люди, машины, транспорты погабаритнее. Незнакомые, знакомые, разные – возбужденные, словно собрались на природу большой компанией.

Похоже, общие беды действительно очень сплачивают. Едва бросив взгляд на Павлика, я тут же увидела отражение своего состояния в его глазах. Он, вероятно, обнаружил во мне нечто подобное. И так благодарны оказались мы друг другу за это понимание, так окрылены этой важной поддержкою, что долго целовались, схоронившись в соседнем подъезде. И до сих пор целуемся, хотя подъезд не слишком хорошо сокрыл нас от посторонних взглядов и душераздирающих воплей моей совести. До сих пор, несмотря даже на то, что давно пора присоединится к толпе и занять место в выделенном для мероприятия транспорте.

Павлик ведет себя так, будто не сомневается в моем к нему возвращении. Я не знаю, куда деваться от презрения к себе… В общем, все хорошо: на миг удалось отвлечься от главного.

* * *

/Бесконечное застолье, / Неопознанные руки. / Посыпая раны солью, / Исцеляемся от скуки…/ …Мы – герои! Меломаны! / Сколько будет, сколько было! / Но у каждого в кармане / Про запас веревка с мылом…/ – пою, конечно, не вслух – мысленно. За вслух тут могут и на кусочки разорвать.

Сидим всем скопом за длинным узким столом, чудом разместившимся на этой веранде. Смущенно разглядываем белую скатерть и пустые приборы… Потихоньку отогреваемся…

– Милая, тебе помочь снять куртку? – вкрадчиво интересуется Павлушка, заботливо опуская руки мне на плечи утепленного джинсового жакета. Потом наклоняется ближе к уху и шепчет, словно мы заговорщики: – Только карманы проверь. Все ценное – уноси с собой. Там вешалка обычная…Всего навалено…

Смотрю на него снизу вверх, стараюсь выглядеть ласковой. Павлику сейчас очень тяжело. Нестерпимо тяжело, иначе он не говорил бы такие глупости.

– Ну что ты? – провожу ладонью по его щеке, стараюсь успокоить. – При чем здесь вещи, при чем здесь ценное? И потом, не время еще сбрасывать уличное. Господи, да что с тобой? – увещевания совсем не действуют, и я пытаюсь подбодрить шуткою: – «Господи» – это не обращение, и не рассчитывай, – улыбаюсь натянуто.

Павлик ничего игривого не улавливает, садится рядом, бессмысленно вертит в руках вилку и нож, возмущается. Он так напряжен, так не похож на себя, так растерян,