нефтедобывающий район. Ни дорог, ни материалов, ни специалистов, ни электроэнергии. Тяжелые самолеты, садясь на обский лед, перли и перли сюда трубы. Их тут же подхватывали вертолеты и растаскивали по трассам будущих трубопроводов. Самые могучие тягачи — вездеходы АТТ — тараном пробивали дороги в тайге, но намертво вязли в непромерзших болотах. А стужа высушила воздух до звона. От лютых холодов крошились стальные зубья экскаваторов, рассыпались бульдозерные резцы, рвались на куски трубы. Но осатанелые люди работали. Крыли непечатно мороз, кляли нестойкую к холодам технику, костерили на чем свет нерадивое начальство, а сами копали траншеи, клали лежневки, тянули электролинии и нефтепроводы. И в этом яростном труде разноплеменная, всевозрастная, одичавшая от бродяжьего быта толпа превратилась в лихую дружную рабочую артель, где все — за одного, а дело — на первом плане.

Жили ввосьмером, а то и вдесятером в одном допотопном деревянном вагончике-балке, только что гвозди не ели, но семнадцатого мая прошлого года по еще не очистившейся ото льда Оби пробилась сюда первая наливная баржа, по горлышко накачалась гремущей черной жидкостью и отплыла. И в том первом двухтысячетонном ковше земной крови захлебнулись самые яростные противники поиска нефти в Сибири.

Тот день, семнадцатого мая, Бакутин не забудет вовек. Геологи слетелись сюда со всей Сибири. Тридцать пять лет по урманам и топям шли они к этой победе. Обветренные сиплоголосые мужики плакали, припав щекой к трубе, из которой хлестала в баржу нефть. В самый разгар празднества сыпанул дождина, но его как будто и не заметили ликующие люди…

Бакутин звал и ждал Асю к этому празднику, хотел, чтоб своими глазами видела, чего он тут наворочал за зиму, чтоб со всеми вместе причастилась к великой победе. Он любил помолодечествовать перед женой и был неподдельно счастлив, когда та любовалась им… Но Ася прилетела неделю спустя. И всю эту неделю пресытившуюся влагой землю хлестал подбеленный снегом дождище. Лужи превратил в озера, болотники — в болота, а дороги так расквасил, что даже всесильные «Ураганы» не всегда могли вырваться из торфяного месива.

Временный аэродром безнадежно раскис, и Ася прилетела на махоньком АН-2 с поплавками вместо колес, который лихо приводнился у самого причала. Тяжелый тягач АТТ, надрывая восьмисотсильный мотор, утюжил брюхом клейкую, как горячий вар, дорогу, еле отрывая от нее гусеницы.

Под жилье себе Бакутин облюбовал новенький серебристобокий металлический балок-вагончик — два махоньких, шестиметровых, купе, разделенных узким коридорчиком, где стоял котел парового отопления. В комнатках-купе слева от входа белела пока единственная на всем обском Севере газовая плита, сверкал эмалью холодильник, отливал густой зеленью крохотный, крытый пластиком столик, обставленный четырьмя кукольными табуреточками. Тут предполагалось быть и кухне, и столовой, и гостиной. А противоположное купе предназначалось для спальни. К стенам приделаны три спальные полки: две рядом, третья — наверху, для сына. Ее Бакутин сам окантовал металлической сеткой, чтоб малый, заспавшись, не свалился. Между полками-постелями супругов втиснулся квадратный столик. Над ним — круглое зеркало, а еще выше копия «Весны» Пластова. Под одним оконцем — электрокамин, под другим — уголок сына.

Сто раз Гурий Константинович передвинул и переставил все, добиваясь сколь возможного уюта и комфорта, в пределах шести квадратов…

Из машины он вынес Асю на руках и, лишь перешагнув высокий порожек пристроенных к балку сеней, бережно опустил дорогую ношу, неотрывно следя за ней взглядом.

Ася мигом переоделась в легкий нарядный халат, переобулась в туфли-лодочки, поправила прическу и стала еще моложе, еще красивей, а затонувший в грязи балок с деревянной угловатой теснотой вмиг превратился в уютный желанный уголок, где даже гвоздь в стене ласкает и радует взгляд.

Нежные руки обхватили литую загорелую шею Бакутина, в щелке беспомощного прищура сверкнули переполненные счастьем глаза, упругие маленькие груди уперлись в широкую напружиненную грудь и…

Они пили и ели в постели, прижимаясь друг к другу, смеясь и озорничая. Чуть поостыв, Бакутин принялся рассказывать, как строили поселок и зачинали промысел, Ася изумленно всплескивала руками и хлопала в ладоши. Она гордилась им, любила его, принадлежала ему.

У нее было благородное лицо с нежным овалом чуть подсмугленных щек, по-девчоночьи пухлыми, яркими губами и округлым мягким подбородком. Оно всегда было слегка задумчивым и не то чуточку грустным, не то обиженным, причем чувства эти выражались с обнаженной детской непосредственностью и трогали и волновали мужчину. Рядом с ней хотелось быть сильным, красивым и добрым… Так, во всяком случае, считал Гурий Бакутин.

Она никогда не повышала голоса и даже защищаться как следует не умела. Ее откровенная беззащитность всегда повергала Бакутина в смятение, и, рассердясь на Асю, он спешил уйти, чтобы неосторожным словом, жестом или хотя бы взглядом не причинить ненароком боль легко ранимой душе…

Он спал так крепко, что не слышал, как поутру Ася выскользнула из-под одеяла. Накинув его куртку, она выпорхнула в сени, распахнула дверь и остановилась, пораженная унылым видом серой узенькой улочки, затопленной грязью, по которой с трудом пробирались люди. У самого порожка мазутно посверкивала черная лужа. Редкие крупные капли звонко бились о ее дегтярную гладь, и та колыхалась, того гляди выплеснется и зальет сени. Тихонько притворив дверь, Ася воротилась в балок, подсела к занавешенному серым мороком оконцу. «Боже мой… Боже мой… Какая тоска…» Мысли эти сразу отразились на ее лице, и, едва глянув на жену, Бакутин почувствовал неприятный холодок в груди.

Она подошла на его зов, послушно прилегла рядом, но как Бакутин ни старался, все-таки не смог воротить вчерашнее настроение.

Он принес ей новенькие резиновые сапожки и плащ-накидку. Как бородавчатую жабу взяла она сапог, с минуту вертела его перед собой, брезгливо отшвырнула. Подняла на мужа притененные длинными ресницами матово-черные глаза, и ее лицо жалобно дрогнуло.

— Ты хочешь, чтобы я жила здесь?.. Вот здесь? В этом вагончике?.. Ходила в сапожищах по непролазной грязи? Носила дрова и воду? Топила этот котел?..

Она вопрошала и вопрошала голосом, полным недоумения и обиды. Все жалобней, все болезненней. А он молчал. Что ей сказать? Что тысячи женщин, живущих и работающих здесь, в Турмагане, и не мечтают завладеть таким балком. Что и грязь, и неуют, и эти распроклятые сапоги — временно. Что счастье — не только в покое, в любви да согласии,