Мещанин, говорю, мелитопольский. Вижу, раненый человек, повел его, не знаю, кто таков. – «А-а, – говорит, – ваше благородие!» Развернулся и кулаком Марка в ухо.
– Раненого?
– Раненого. Пошел он летать под кулаками и пинками по всему залу. Перебитая рука мотается, вопль, – понимаете, животный вопль зверя, которого забивают насмерть…
Катя глухо застонала.
– Не надо!
Дмитрий беспощадно продолжал:
– Скоро замолк, а тело все летает из конца в конец. Тяжелыми сапогами с размаху в лицо, хохот, грубые шуточки… Толстый ко мне: «Ну-ка, товарищ, пойди сюда!» Руку мне за пазуху. Нащупал во внутреннем кармане жилетки бумажник, вытаскивает. А там удостоверение мое, – поручик Дмитревский. Развернулся наотмашь, и дальше я ничего не помню… Очнулся в комнатке кассира, в окошечко билетной кассы из зала свет. Лежит рядом Марк с раздутым, черным лицом, со стеклянными глазами, уж не дышит. Ощупываю себя. Тело ноет, но кости целы. Вдали выстрелы, все ближе. Пулемет затрещал, звенят разбитые стекла. Суматоха, матросы попадали на пол. – «Это недоразумение! Свои!» Комиссар к телефону. Вдруг – «ура!» Нет, не «свои»… Граната ручная в залу, матросы поскакали в окна, выстрелы, лампа упала и потухла. Открывается дверь, входят двое в нашу комнатку, один нажал кнопку электрического фонарика карманного, свет упал на его рукав, – череп с перекрещенными мечами. Марковцы!.. Я хотел крикнуть, и только мог застонать. Они назад. – «Господа! Тут еще товарищи!» Я собрал все силы, крикнул: «свои! свои!» И опять потерял сознание.
Он замолчал. Катя вздрагивала короткими толчками всего тела.
Ветер завыл и с шумом пронесся поверху. Чудовищные волны лезли на берег, шипели пеною, разбивались с гулким, металлическим звоном и, задохнувшись, ползли назад.
– И вот теперь, Катя, подумайте…
– Не надо говорить… – Катя блуждала вокруг глазами. – Что это за звон кругом? Такой нежный-нежный?
Дмитрий с недоумением смотрел на нее.
– Я не слышу. Море гудит.
Катя настойчиво сказала.
– Нет, другой какой-то звон. Стеклянный, особенный.
– А ведь правда.
– Ах, вот что! Это ветки оледенелые звенят… Как странно!
Они подошли к перилам. Ледяшки, облепившие ветки акаций, стукались под ветром друг о друга, и мелодический, тихий, хрустальный звон стоял в воздухе, независимый от медного рева моря.
– Пойдем, – сказала Катя.
Они пошли. За домом рев моря стал глуше, и яснее раздавался по всему саду таинственный, нежный хрустальный звон.
Катя остановилась.
– Дмитрий! – Она, задыхаясь, смотрела на него. – Митя! Милый мой! Так вот что тебе приходится там…
Она вдруг охватила его шею руками и крепко поцеловала.
– Катя!
Девушка припала к его плечу, он заглядывал в ее румяное от холода, небывало-прекрасное лицо и целовал в губы, в глаза.
Катя, спеша, развешивала по веревкам между деревьями сверкающее белизною рваное белье. С запада дул теплый, сухой ветер; земля, голые ветки кустов, деревьев, все было мокро, черно, и сверкало под солнцем. Только в углах тускло поблескивала еще ледяная кора, сдавливавшая у корня бурые былки. Пришел, наконец, штукатур Тимофей Глухарь с сыном Мишкой. Иван Ильич сговорился с ним. – Ладно, пятьдесят рублей. Только уж хорошенько все замажьте, перемените, где нужно, черепицы. Года два, говорите, простоит крыша? – И пять простоит, ручаюсь вам… Где известка? Мишка, пойдем. Они замешивали известку. Иван Ильич спросил: – Вы, говорят, большевик? Тимофей поспешно ответил: – Какой я большевик, что вы! Хулиганье это, мошенники, – слава богу, нагляделись на них. – А ведь вы были в революционном комитете при первом большевизме. – Заставили идти, что ж было делать? Не пошел бы – на мушку. А мне своя жизнь дорога. Иван Ильич обрадовался и стал рассказывать о большевистских зверствах в России, о карательных экспедициях в деревнях, о подавлении свободы мысли среди рабочих, о падении производительности труда, о всеобщем бездельничестве. Глухарь поддакивал. – Это действительно! Да, конечно! Разве наш народ на всех станет работать! Каждый только и норовит для себя урвать. Парень Мишка с неопределенною усмешкой слушал. Катя развесила белье и поспешила к Дмитревским. Профессорша пекла на дорогу Дмитрию коржики, профессор в кабинете готовился к лекции. – А где Дмитрий? – Дрова колет в сарае, сейчас придет. – Наталья Сергеевна почему-то сильно волновалась. – А вы знаете, мы вчера с Митей засиделись до пяти часов утра. В дверь постучались. Срывающийся женский голос спросил: – Можно войти? Наталья Сергеевна побледнела. – Княгиня. Вы знаете, я ей утром письмо-таки послала. Ах, боже мой!.. Можно, можно! Растерянно улыбаясь, она суетливо пошла к двери. Княгиня вошла, – с огромными, широко открытыми глазами, с неулыбающимся лицом. – Наталья Сергеевна! Я сейчас получила ваше странное письмо… Как вам это могло прийти в голову? Да разве бы я позволила себе так шутить с вами?.. Хорошо ли вы везде искали? – Кажется, все переглядела. – Ведь вы, я помню, на туалет кольцо положили. Отодвигали вы туалет? Наталья Сергеевна поспешно ответила: – Нет. – Позвольте, я посмотрю. Княгиня стала отодвигать туалет. Наталья Сергеевна продолжала сидеть на месте. – Ну, так и есть! Вот же оно! У плинтуса лежало, среди сора. Она поднялась и протянула кольцо. – Ах, так вот, где было… Да. Да. Наталья Сергеевна взяла кольцо, избегая смотреть княгине в глаза. И та тоже не смотрела. И говорила облегченно: – Ну вот! Слава богу! Я так рада… И как вы могли подумать, что я стала бы с вами так шутить. Не хватало бы, чтобы вы меня в краже заподозрили! – весело засмеялась она. – Что вы, княгиня! – всполошилась Наталья Сергеевна. Княгиня посидела немножко и ушла. Из кабинета вышел профессор и остановился на пороге. Молчали. Катя спросила: – А вы смотрели за туалетом? Наталья Сергеевна заговорщицки ответила: – Все, все пересмотрела! Несколько раз отодвигала. И сору-то там никакого уж не было, я все вымела. А она так сразу и нашла! Профессор поморщился и пошел обратно к себе в кабинет. Вошел с террасы Дмитрий. – Ну, мама, дров наколол тебе на целый месяц. А-а, Катя!.. Мама, мы сейчас пройдемся, мне нужно отнести Агаповым вещи Марка. – Скорей только возвращайтесь. Через полчаса завтрак будет готов. Катя с Дмитрием вышли. Дмитрий сказал: – Забыл я топор в дровяном сарае. Зайдем, я возьму. В сарае Дмитрий обнял Катю и стал крепко целовать. Она стыдливо выпросталась и умоляюще сказала: – Не надо!
Катя, спеша, развешивала по веревкам между деревьями сверкающее белизною рваное белье. С запада дул теплый, сухой ветер; земля, голые ветки кустов, деревьев, все было мокро, черно, и сверкало под солнцем. Только в углах тускло поблескивала еще ледяная кора, сдавливавшая у корня бурые былки. Пришел, наконец, штукатур Тимофей Глухарь с сыном Мишкой. Иван Ильич сговорился с ним. – Ладно, пятьдесят рублей. Только уж хорошенько все замажьте, перемените, где нужно, черепицы. Года два, говорите, простоит крыша? – И пять простоит, ручаюсь вам… Где известка? Мишка, пойдем. Они замешивали известку. Иван Ильич спросил: – Вы, говорят, большевик? Тимофей поспешно ответил: – Какой я большевик, что вы! Хулиганье это, мошенники, – слава богу, нагляделись на них. – А ведь вы были в революционном комитете при первом большевизме. – Заставили идти, что ж было делать? Не пошел бы – на мушку. А мне своя жизнь дорога. Иван Ильич обрадовался и стал рассказывать о большевистских зверствах в России, о карательных экспедициях в деревнях, о подавлении свободы мысли среди рабочих, о падении производительности труда, о всеобщем бездельничестве. Глухарь поддакивал. – Это действительно! Да, конечно! Разве наш народ на всех станет работать! Каждый только и норовит для себя урвать. Парень Мишка с неопределенною усмешкой слушал. Катя развесила белье и поспешила к Дмитревским. Профессорша пекла на дорогу Дмитрию коржики, профессор в кабинете готовился к лекции. – А где Дмитрий? – Дрова колет в сарае, сейчас придет. – Наталья Сергеевна почему-то сильно волновалась. – А вы знаете, мы вчера с Митей засиделись до пяти часов утра. В дверь постучались. Срывающийся женский голос спросил: – Можно войти? Наталья Сергеевна побледнела. – Княгиня. Вы знаете, я ей утром письмо-таки послала. Ах, боже мой!.. Можно, можно! Растерянно улыбаясь, она суетливо пошла к двери. Княгиня вошла, – с огромными, широко открытыми глазами, с неулыбающимся лицом. – Наталья Сергеевна! Я сейчас получила ваше странное письмо… Как вам это могло прийти в голову? Да разве бы я позволила себе так шутить с вами?.. Хорошо ли вы везде искали? – Кажется, все переглядела. – Ведь вы, я помню, на туалет кольцо положили. Отодвигали вы туалет? Наталья Сергеевна поспешно ответила: – Нет. – Позвольте, я посмотрю. Княгиня стала отодвигать туалет. Наталья Сергеевна продолжала сидеть на месте. – Ну, так и есть! Вот же оно! У плинтуса лежало, среди сора. Она поднялась и протянула кольцо. – Ах, так вот, где было… Да. Да. Наталья Сергеевна взяла кольцо, избегая смотреть княгине в глаза. И та тоже не смотрела. И говорила облегченно: – Ну вот! Слава богу! Я так рада… И как вы могли подумать, что я стала бы с вами так шутить. Не хватало бы, чтобы вы меня в краже заподозрили! – весело засмеялась она. – Что вы, княгиня! – всполошилась Наталья Сергеевна. Княгиня посидела немножко и ушла. Из кабинета вышел профессор и остановился на пороге. Молчали. Катя спросила: – А вы смотрели за туалетом? Наталья Сергеевна заговорщицки ответила: – Все, все пересмотрела! Несколько раз отодвигала. И сору-то там никакого уж не было, я все вымела. А она так сразу и нашла! Профессор поморщился и пошел обратно к себе в кабинет. Вошел с террасы Дмитрий. – Ну, мама, дров наколол тебе на целый месяц. А-а, Катя!.. Мама, мы сейчас пройдемся, мне нужно отнести Агаповым вещи Марка. – Скорей только возвращайтесь. Через полчаса завтрак будет готов. Катя с Дмитрием вышли. Дмитрий сказал: – Забыл я топор в дровяном сарае. Зайдем, я возьму. В сарае Дмитрий обнял Катю и стал крепко целовать. Она стыдливо выпросталась и умоляюще сказала: – Не надо!