похоже, что-то повредилось», — резюмировала она с облегчением.

Посреди вирусного штурма, бушующего в мире, мы внезапно ощутили покой. Мы занимались цветами на балконе, которые уже давно страдали из-за нашей нерадивости, мыли подоконники, убрались в большом старом кухонном шкафу.

Хелен подстригла себе волосы, хотя луна совсем еще не убывала. Эту причуду, подстраиваться под лунную фазу, она переняла от своей мамы откуда-то из Верхней Баварии. Естественно, она не верила в какие-то прямые влияния луны, но этому ничто ведь и не противоречило. А тут вот внезапно.

На удивление, она оказалась готова выбросить треснутые чашки, «ценные как память», среди них одна с трещиной, доставшаяся ей от старшей тети. Мы даже разобрали стопки книг в спальне.

— Что нам действительно нужно?

— Все, что запылилось, можно выбрасывать, — сказала она.

В гостиной, почти не переставая, работал телевизор. Временами у меня создавалось впечатление, что стиль ток-шоу изменился. Почти ни один аргумент больше не звучал так уверенно. Вместо этого говорилось: «Я предполагаю», «если мы предположим», «статистику можно толковать по-разному», «о воздействии инфекции в долгой перспективе нет никаких данных». Я приписал это всеобщей неуверенности после эпидемии.

Рюдигер послал мне статью обратно, как обычно с комментариями. «Для чего это безосновательное предположение про Первопричину и определителя констант? Подобные умозаключения ведь ничем нельзя доказать». Я был ошеломлен. Это было почти как ответ, который однажды математик и астроном Лаплас дал Наполеону. Наполеон спросил, почему Лаплас в своих книгах о небесной механике ни разу не упомянул творца. «Эта гипотеза мне была не нужна», — ответил ученый.

Вполне возможно, что «чокнутость» для всех означает разное — и Рюдигер был теперь «чокнутым» как-то особенно и даже знать уже не хотел, чего он тогда от меня требовал.

Я связался с Гэвином по скайпу и сообщил о перемене взглядов Рюдигера.

— Ты не думаешь, что это последствия нейровируса?

— Сначала это требуется доказать, — сказал Гэвин скептически. И затем выдал: его мать, с которой он все еще живет, фанатичная христианка, с момента начала лихорадки больше не молится. Я почти потерял дар речи.

— Может быть, вирус деактивировал ответственный за религию центр в мозге?

Гэвин оставался скептичен.

— «Божественный локус» — это всего лишь причуда Пфайфера. Только вчера в одном интервью ему пришлось признать, что он не смог обнаружить, развивается ли так называемый нейровирус именно там и изменяет ли что-то только в одном этом месте. Так что давай основываться на фактах!

— Но фактом было то, что в наших мозгах — за исключением моего! — что-то происходило. Может быть, — размышлял я, — мы сейчас переживаем подобие Всемирного потопа на нейроуровне? Если бы я в НЕГО верил, я бы мог сказать: ОН понял, что люди без веры могли бы жить лучше. Это ведь всего лишь божественное тщеславие, чтобы тебе молились. ОН теперь исправил ошибку, которую ОН сам и допустил, когда ОН — путем эволюции или как-либо еще — нас создавал.

— Мой драгоценный Аркадий, — писал Гэвин в ответ, — тебе не надо было становиться «чокнутым». Ты всегда им был.

На следующий день мы гуляли по нашему району с Хелен, которая еще была слаба и держалась за мой локоть. Люди выглядели так же, как месяц или год назад. Они ели на улице сосиски, оставляя пятна на своей одежде, они катили коляски через толпу, ехали на велосипеде через перекресток, покупали мороженое или опаздывали на поезд. Было хорошо увидеть так много свободной от паники нормальности.

Перед церковью, красивым красным кирпичным зданием, мы остановились. Я взошел вверх на три ступеньки к двери, открыл ее. Внутри была приятная темень. Наши шаги слабо отдавались от крыши с ее неоготическими гранями. Что я здесь искал? Хотел увидеть, живет ли ОН, которого не существует, все еще в своем доме?

— Здесь приятная прохлада, — сказал я, как бы извиняясь.

— Что ты ожидал увидеть? — веселилась Хелен. — Тезисы на двери? Призыв «Кто поможет нам реорганизоваться в районный культурный центр», написанный священником общины? Ничего не изменится.

Мы вышли, и пока брели по улице, я пытался представить себе мир без веры в высшее существо: никакого религиозного фанатизма, никаких молодых мужчин, горящих желанием взорвать себя и стать мучениками, — но в толпу они все равно скорее всего отправили бы со взрывчаткой на поясе своих сестер. Евангелические проповедники останутся без аудитории — или все станут слушать только веселые места, что давно уже стало распространенным. Политики, вступая в должность, больше не будут произносить слова присяги «да поможет мне Бог» — от них этого уже никто не будет ждать.

Вполне возможно, скепсис проник намного глубже, охватив и повседневные суеверия. Тогда люди откажутся от гороскопа, но перестанут ли они верить предвыборным обещаниям? Иммунитет против экстремизма и завышенных ожиданий от лотереи не лишит ли людей беспочвенных надежд, если они очень больны?

Я подумал о матери Хелен.

— Хелен, не надо было тебе сегодня навестить мать?

— Надо было бы. — кивнула она. — Но все равно, едва я ухожу, как она уже забыла, что я была там.

— Но это, как ты всегда говоришь, твоя мать.

Она только пожала плечами.

Этой ночью мы первый раз оказались в постели с момента начала эпидемии. Так возбужден я не был давно. Но что-то меня смущало.

— Где твой амулет?

— А, та старая вещица. Я ее выбросила, такую тяжесть таскать. Ну, давай.

Она соблазняюще улыбнулась мне, но мое возбуждение внезапно прошло. ОН, которого не существует, сохранил ее для меня. Но это больше не была моя Хелен-с-амулетом.