- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (4) »
Михаил Петрович Старицкий Вареники
Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало понемногу под дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся белую броню, сбегала по сосулькам вода. По небу неслись светло‑желтоватые клочья, в сыром воздухе уже пахло весной. За селом, возле водяной мельницы, стояло несколько подвод. Из мельницы доносился крупный разговор с перебранками. Двое односельчан, один в сивой шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие трубочки, молча следили, как из проруба вырывалась с шумом пенистая вода и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в целый дождь радужных сверкающих капель. У самой двери, облокотясь о косяк, стояла, подперши рукой голову, не молодая уже, но сохранившая остатки прежней красоты женщина. Нужда и горе положили на лице ее печать какой‑то пришибленной и тупой покорности. Появился хозяин мельницы, Шлема, в длинном сюртуке, припудренный сильно мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам: — Пане сотский, несите ваши мешки! — А когда же дождусь я? — робко запротестовала женщина. — Ведь и то, почитай, с утра стою, а у меня в хате деток четверо, сирот; некому‑то и присмотреть за ними. — Что же ты, баба, хочешь, чтобы я ради тебя пропустил старшину или сотского? — Да у меня ж только полмешочка пшеницы да гречки полмерочки, духом бы смололи. — Духом? — прижмурил правый глаз жид. — Какая ты разумная! А после твоей гречки чисть камень? Сказано — баба! Не понимает, что такое гречка, а что начальство!! Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, оттолкнул бедную женщину. Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, потрескавшиеся красные ноги. Стоит Софрониха в воде и не чувствует ее резкого, жгучего холода, а в голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться, как она обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и полудник, а они, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут… Хотя бы им, борони боже, не приключилось какой беды! — Намерзнется Софрониха, — заметила сивая шапка с завалинки, — особенно если простоит до вечера. — Одубеет, — лаконически ответил картуз. — Звисно — вдова, — философски закончила шапка, сплюнувши в сторону и передвинувши люльку во рту. В это время из переулка раздалось шлепанье конских копыт и на саночках выехал прямо на вдову сам старшина. Она посторонилась, но старшина все‑таки счел долгом выругаться. — Ишь, стоит на дороге, — не видишь разве начальства? — Выбачайте, — извинялась, низко кланяясь, вдова. — Чего стоишь? Зачем пришла? — допытывался старшина, поворачивая к мельнице лошадь. — Да принесла на помол полмешочка пшеницы да полмерочки гречки, — докладывала Софрониха, шагая за санками старшины. — Гречки? — изумился последний, вытаращивая на нее глаза. — Да где бы ты могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела. — У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, — улыбнулась самодовольно вдова, — славная гречка, сухая, зерно в зерно, деткам берегла на масляницу, вареничками гречаными побаловать. — Скажите на милость, какие нежности! — осклабился старшина. — Да у меня самого, на что уж начальство, а и то таких вареников не будет: негде гречаного борошна достать, хоть село запали! Он встал, почесал с досадой за ухом и начал привязывать к плетню лошадь. Мужики, завидя его, с завалинки поднялись и пошли в мельницу. — Так, так! — продолжал ворчать старшина. — А гречаные вареники — это первая вещь на свете, после горилки, конечно, — поправился он и пошел было к мельнице, но потом вдруг остановился. — А подойди‑ка сюда, подойди, — поманил он вдову. — Покажи твою гречку. Покачиваясь почтительно, подошла Софрониха к завалинке, взяла небольшой мешочек и поднесла к старшине; тот вынул из него горсть гречихи, пересыпал зерно с руки на руку, понюхал его, а потом еще ткнул носом в самый мешочек, чихнул, утерся рукавом и одобрительно кивнул головой. — Хорошая гречка, добрая гречка! И кто б мог подумать? Все беднится, беднится, а какую гречку приберегла. — Для деток, — оправдывалась как бы виноватая в чем вдова. — Для деток? Придбать их постаралась, а для податей небось грошей не придбала? — все грознее допрашивал старшина. — Недоимка, почитай, не только за этот год, а и за тот? — Что же мне делать самой, да еще без надела? — дрожащим голосом испуганно взмолилась Софрониха. — Дело вдовье, только бог да я… — Знаем мы вашу братию: как только приструнь, так зараз до бога, а отвернись, так с чертом под руку. Ишь, туда же! Гречаные вареники! — уже совсем свирепел старшина. — Да постой, постой! — вспомнил он. — Ты ведь у меня прошлою весною позычила четверть овса и две меры гороху, а отдать и не думаешь? — Простите, пане голова, недород… чужая земелька… сами знаете, не вернулось и зерно… — уже плакала вдова, поминутно утирая нос. — Я бы всею душою… только что я с детками? — Да хоть бы честь знала, поклонилась бы подарочком, каким… — Где же мне, пане, достать? — простонала Софрониха. — Где? Захотела б — нашла. Да вот, — спохватился он, — хоч бы этой гречкой поклонилась начальству, так и оно б тэе… Да что я? След‑таки этот мешочек взять за процент, — и старшина положил на него свою властную руку. — Воля ваша! — упавшим голосом всхлипывала вдова. — Детки только, ждут все… — Пустое! — решил голова, хотя у него заскребло что‑то на сердце. — Они и пшеничным вареникам будут рады.Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену: — Жинко! А угадай, что я тебе привез? — А что бы такое? — выскочила на зов немного полная, еще молодая женщина с вздернутым носом и масляными глазами. — Бьюсь об заклад, что мне набрал на корсетку или купил парчовый платок, чтобы урядничиха носа не драла| — Вот и видно зараз, что баба: только про свои тряпки и думает. — Ну, так что ж? — сконфузилась жена. — Я и в думку не возьму, что бы?.. Разве, может быть, доброе намисто[1], что я торговала у дьячихи? — Тьфу! — даже плюнул старшина. — Ей про образа, а она все про лубья. — Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж не люлька ли какая, чтобы табачищем чадить по хате? — Нет, не люлька, а вот что! — и старшина торжественно поставил на лавку мешочек с мукой. — Борошно? — презрительно улыбнулась жена. — Эка невидаль! — Борошно! Да какое только? — развязывал зубами затянутый узлом снурок
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (4) »