который в тайне воспитывал ребенка, пока не пришло для Артура время наследовать трон Британии.

Но протяжении всего долгого правления Артура Мерлин давал ему советы и всячески помогал. Когда же Мерлин состарился, он до безумия влюбился в молодую девушку, Вивиану, которая уговорила его, в обмен на свою любовь, обучить ее всем магическим искусствам. Когда он сделал так, она наложила на него заклятье, которое связало его и усыпило; кто говорит, что случилось это в пещере неподалеку от рощи боярышника, другие верят, что в хрустальной башне, а кто утверждает, что скрыт он только окружающим его сиянием света. Он проснется тогда же, когда проснется и король Артур, и вернется в час, когда снова понадобится своей стране.

От автора

Ни один романист, решивший обратиться к эпохе Темных веков Британии, не осмелится выйти в свет, не изложив своих соображений по поводу Проблемы Наименований. Общепринято излагать причины выбора и использования тех или иных названий, а я одновременно и более, и менее виновна в непоследовательности, чем большинство других авторов. В период истории, когда кельты, саксы, римляне, галлы и бог знает кто еще перемещались во всех направлениях по бурлящей и разделенной на королевства Британии, у каждого места должно было быть по меньшей мере три названия, и вряд ли можно с точностью сказать какое название употреблялось в какое-то конкретное время. На деле же «конкретное время» рождения короля Артура приходится на период где-то около 470 г. н. э., а конец пятого века — один из самых темных периодов британской истории. В дополнение к этой мешанине я использовала в качестве источника повествования полумифологическое, романтическое описание, созданное в Оксфорде в двенадцатом веке валлийцем (или, возможно, бретонцем), который приводит названия мест и имена людей с тем, что можно назвать постнорманским акцентом, с оттенками церковной латыни. Поэтому в моем повествовании читатель найдет Винчестер наряду с Рутупиями и Динас Эмрисом и жителей Корнуолла, Южного Уэльса и Бретани вместо думнониев, деметов и армориканцев.

Первым принципом, которому я следовала в употреблении названий, было простое стремление сделать рассказ понятным. Я хотела где возможно избегать раздражающего расширения глоссария, при котором читатель должен либо отложить книгу и заглянуть в список названий, либо решить продолжать чтение не отвлекаясь и, как следствие, мысленно заблудиться. А читателям-небританцам это доставит еще больше неудобств; они ищут в глоссарии Каллеву, находят, что это Силчестер, и по-прежнему ничего не понимают, пока не посмотрят на карте. Страдает и изложение. Поэтому где только возможно было выбирать из нескольких имен, я старалась использовать то, которое сразу вводило читателя в русло рассказа: для того я иногда заставляла рассказчика перечислить все относящиеся к этому месту названия, включая даже и современное — там, где оно звучало не очень не к месту. Например: «Мэсбели, неподалеку от Крепости Конана, или Каэрконана, который зовут иногда еще Конисбургом». В других случаях я бывала более деспотична. Разумеется, в повествовании, английский язык которого в воображении читателя должен ассоциироваться с латынью или кельтским языком, на котором говорили в Южном Уэльсе, было бы педантизмом писать Лондониум там, где совершенно очевидно имеется в виду Лондон; я использовала также и современные названия мест, таких как Гластонбери, Винчестер или Тинтагел, потому что эти названия хотя и происходят из эпохи Средних веков, так богаты ассоциациями, что вполне употребимы в контекстах, где очевидно было бы невозможно употребить более связанные с современностью названия, такие, как, к примеру, Манчестер или Ньюкасл. Эти правила, разумеется, не следует считать какой-то критикой принципов работы других писателей; каждый работает так, как того требует сама работа; и поскольку работа эта представляет собой своего рода тренировку воображения, к которой никто не станет относиться как к достоверному историческому источнику, я позволила себе руководствоваться правилами поэзии: то, что сочетается просто и естественно и лучше всего воспринимается на слух, и есть самое лучшее.

То же самое правило благозвучия применялось на всем протяжении романа и к языку повествования. Рассказчик, поведавший нам свою историю на валлийском языке пятого века, использовал бы в своей речи ничуть не меньше простонародных разговорных словечек, чем использовала их я; слуги Сердик и Кадаль говорили бы на каком-то диалекте, и в то же время, к примеру, что-то вроде «высокого стиля» вполне можно было ожидать от королей или пророков в момент изречения пророчеств. Я вполне сознательно позволила вкрасться в ткань повествования некоторым анахронизмам там, где они были самыми выразительными словами, использовала и отдельные жаргонные словечки — чтобы оживить речь. Короче говоря, я везде старалась проговаривать все вслух, исходя из того, что хорошо воспринимаемое на слух вполне приемлемо в контексте чистой игры воображения.

Ибо ни на что большее «Кристальный грот» и не претендует. Это не труд ученого и, разумеется, не может претендовать на серьезное изложение истории. Я полагаю, что серьезные историки и не восприняли бы мои писания как таковые, ибо обнаружили бы, что основным источником моего сюжета является «История королей Британии» Гальфрида Монмутского.

Для серьезных историков имя Гальфрида не что иное, как грязь. В своем кабинете в Оксфорде он создал в двенадцатом веке длинную, яркую мешанину из «истории» от Троянской войны (где сражается Брут, «король бриттов») до седьмого века н. э., подгоняя факты так, чтобы они соответствовали его рассказу, и когда фактов не хватало, а это случалось практически на каждой странице, он не останавливался перед тем, чтобы самому их выдумать. С точки зрения историка «Histiria Regum Britaniae» ужасна, но как художественное произведение она просто потрясает и послужила источником вдохновения для огромного цикла повествований, называемых Дела Британии, от «Смерти Артура» Мэлори до «Королевских идиллий» Теннисона, от «Парцифаля» до «Камелота».

Главным персонажем «Истории» является Артур, король впервые объединенной Британии. Артур Гальфрида — это герой легенды, но не подлежит сомнению, что Артур жил на самом деле, и я считаю, что то же самое можно сказать и о Мерлине, хотя тот «Мерлин», который известен нам, представляет собой сочетание по меньшей мере четырех людей — принца, пророка, поэта и инженера. Впервые он появляется в легенде еще юношей. Придуманный мной рассказ о его детстве окрашен фразой из Мэлори: «источник Галапаса