незамедлительно Вася выпустил ветры с грохотом.

— Тихо! Ты чего? — испугался Сашатка.

— Ой, никто не слышал. После сытного обеда полагается волю дать пара́м. — И расплылся в улыбке.

— Скалишься чего? Дядя Петя помер…

— И то правда… Но, как говорится, нет худа без добра: накормили нечаянно, да еще и по рублю дали.

— Я попробую отпроситься у Донат Михалыча, чтобы он на похороны Силина отпустил.

— Думаешь, позволит?

— Надо попытаться…

2

Разрешил. У Доната Михайловича не забалуешь, человек суровый — как посмотрит сквозь очки ледяным своим серым оком, брови сдвинет и усами пошевелит — так дрожанье в теле. А еще скажет старческим голосом: «Милостивый государь, соблаговолите соблюдать правила приличия», — сразу онемеешь, словно в рот воды набрал. Лучше бы воспитанников порол. Но телесные наказания у набилковцев были запрещены.

Содрогаясь, Сашатка появился у того в кабинете, бледный и напуганный. А смотритель училища вперился в него, будто бы пытался пробуравить в подростке взглядом дырочку.

— Чем обязан, сударь? — недовольно спросил.

Заикаясь, Сорокин объяснил — и насчет крестного, и насчет его похорон.

— Я бы ненадолго, — лепетал подросток, — токмо поклониться, и все. Сразу бы назад.

Помолчав, педагог спросил:

— Где сие скорбное событие место имеет быть?

— На Большом Власьевском. Отпевание в церкви Успения на Могильцах. Там же, на погосте, и погребение.

— Хорошо, ступай. Дело, как говорится, святое. И не торопись. Что такое: «Токмо поклониться, и все»? Крестный все ж таки. Торопиться грех. Коли пригласят на поминки — согласись, уважь. Но вина не пей. И не позже половины осьмого чтобы был обратно. Ясно?

— Ясно, Донат Михалыч, не сумлевайтесь, буду. Оченно я вам благодарен за подобную милость.

— Бог с тобою, Сашатка, не за что.

На стене над креслом смотрителя находился портрет государя-императора Александра II Освободителя, и, казалось, царь смотрел на набилковца тоже сочувственно.

В церкви было жарко. Провожающие, человек пятнадцать, в основном — простые работники, из крестьян, сгорбившись стояли у открытого гроба. Дядя Петя Силин в нем лежал, походя на желтую восковую куклу. С белой лентой на лбу. Из господ выделялись две дамы в черном — Софья Владимировна и вторая — такая же, на нее похожая, только чуть пониже, пополнее и старше. Певчие голосили стройно. У Сашатки от их душевности, от печальных слов священника и от грусти по ушедшему крестному слезы понемногу катились по щекам и капали с подбородка. Он их смахивал рукавом пальто, отчего-то стесняясь вытащить платок.

У разверстой могилы рядом с ним оказалась Софья Владимировна. Покивала ласково:

— Здравствуй, здравствуй, дружочек. Молодец, что пришел. Ты один, без друга?

— Я и сам-то еле у смотрителя отпросился до вечера.

— Понимаю, да.

Комья мерзлой земли громыхнули по крышке гроба. И Сорокин тоже бросил пригоршню свою. Прошептав чуть слышно:

— Спи спокойно, дядечка. Царствие небесное.

Он уже не плакал, но вздыхал трагически.

Выходили с кладбища тихо. А на улице, за воротами, люди начали договариваться помянуть усопшего где-нибудь в трактире поблизости. Поманили Сашатку:

— Ты-то нам составишь компанию? Крестный — не чужой. Грех не помянуть.

— Да, конечно, конечно.

Неожиданно его подхватила под руку Софья Владимировна, заявив работникам строго:

— Нет, он с нами лучше.

Те заулыбались ехидно:

— Знамо дело, лучше. С господами завсегда лучше.

Отрок засмущался:

— Даже и не знаю, ваше благородие, чем я вам обязан… Неудобно как-то…

— Ах, не думай, голубчик, никаких неудобств. Ты такой ангелочек с виду, что не можем отпустить тебя с мужиками в трактир. А тем более ты без друга. Без пригляда должного.

— Я теряюсь, право… Слов не подберу…

— И не надо, братец. Мы ведь от души. Кстати, познакомься: это моя сестра Катя. То есть для тебя — Екатерина Владимировна.

Дама протянула руку в перчатке. Он подобострастно согнулся, поцеловал руку. Заглянул ей в глаза снизу вверх. Барыня приязненно улыбнулась:

— Сонечка рассказывала про вас. И про вашего батюшку-художника. Очень интересно.

У набилковца выступил румянец.

— Это честь… спасибо…

— Ну, пойдемте, пойдемте. Что стоять на улице? Я уже замерзла.

Сестры действительно, несмотря на схожесть (формой глаз, носа и улыбки), сильно отличались друг от друга. Младшая выглядела более аристократично — кожа белая-белая, прямо матовая, будто бы из мрамора высечена; голос мягче и движения более грациозные. Голубые веселые глаза. Волосы темно-русые… Старшая же, напротив, словно вырезана из дерева (дорогого, тонко вырезана, но из дерева), талии почти нет, пальцы толстенькие, щеки пухленькие, голос низкий, с хрипотцой. И глаза зеленые. И слегка рыжеватые, вьющиеся волосы. Обе деликатные, славные, абсолютно не строящие из себя барынь.

В доме, уже знакомом Сашатке, поднялись в столовую. Из хрустальных лафитных рюмок пригубили красное вино, поминая Силина. Старшая сказала:

— Он прекрасной был души человек. Все Петра очень уважали. Некоторые, правда, подтрунивали над его набожностью, ну да люди часто язвительны. Бога надо, надо бояться. Без святого трепета рушатся устои.

— Говорили, будто в монастырь собирался уйти, — поддержала мысль младшая.

— Да, я знаю. Главное, не пил, никогда не видели его пьяным, даже после разговения.

— Это правда.

Вскоре разговор перешел на иные темы.

— А в каком жанре писал ваш папенька? — задала вопрос Екатерина.

— Так в каком? — отрок чуть помедлил. — Нет определенного. И пейзажи любил, интерьеры усадеб, и портреты тож. Оченно портреты похожие.

— Вас учил рисованию?

— Обязательно. Но как следует не успел: мне ведь десять было, как его не стало.

— Пил, поди?

Тот отвел глаза:

— Не без этого…

— Ну понятно… — старшая вздохнула. — Сколько у нас народу гибнет из-за спиртного! Катастрофа просто.

Младшая заметила:

— «На Руси веселие есть пити», — князь Владимир Красно Солнышко еще говорил.

— Дело в воспитании.

— Что ж, воспитанные люди не пьют? Ой, еще как пьют!

— Не воспитанные, а образованные — это разные вещи. Образованные — да, конечно; правильно воспитанные — нет.

— Не скажи. Тут причины глубже…

Их дискуссию прервало появление в столовой мальчика-подростка, видимо, Сашатки ровесника или, вероятно, чуть старше. Был он в гимназической форме серо-зеленого цвета, со стоячим темно-синим воротником и большими золочеными пуговицами сверху донизу; весь мундир походил на китель морского офицера. А на каждой пуговице выдавлено: