он сам, вбегал прозябнув в сени, хлопал в ладоши и слышал в скрипении двери: "батюшки, я зябну!" то он вперял глаза в сад, из которого глядела сквозь растворенное окно майская темная ночь, когда на столе стоял горячий ужин и мелькала одинокая свеча в старинном подсвечнике. Покрытая зеленою плесенью крыша и крыльцо, лишенное штукатурки, представлялись его глазам, когда он, переехав пажити, лезущие в экипаж, приближался к родному дому, и старосветские помещики были портреты почтенной четы отходящих из нашего мира старичков, которые мирною жизнью, исполненною тихой люби и довольства, лелеяли детское сердце поэта, как теплая, светлая осень лелеет молодые посевы. И если он от своего отца и его досужих собеседников позаимствовал оригинальную, истинно малороссийскую манеру балагурить, то, без сомнения, охлажденные старостью речи прототипов Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны заронили в его душу семена серьезных убеждений религии и нравственности, развивавшиеся в нем незримо для мира, наравне с даром овладевать рассеянным умом падкого на смешное читателя. Детские письма его покажут, как рано в нем скрывались высокие стремления к пользе ближнего, оказавшиеся впоследствии подкладкою его юмористических произведений. Но не будем забегать вперед и посмотрим еще на обстановку детских лет поэта, поговорим о влияниях, содействовавших складу его ума и предначертавших направление, по которому он должен был пойти в зрелом возрасте. При его впечатлительности, ничто не оставалось для него посторонним, до него некасающимся. Вот как рассказывает сам он в своем жадном любопытстве, находившем пищу во всем, что представлялось его взорам:

"Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишко, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом, известной архитектуры... круглый ли, правильный купол, весь обитый листовым железом, вознесенный над выбеленною как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города - ничего не ускользало от свежего, тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфет, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного Бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними. Уездный чиновник пройди мимо - я уже и задумывался: Куда он идет? на вечер ли к какому-нибудь своему брату, или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин, с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах, или мальчик в толстой куртке, принесет, уже после супа, сальную свечу в долговечном сальном подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую, узкую деревянную колокольню, или широкую, желтую, деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали, сквозь древесную зелень, красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, покуда разойдутся по обе стороны заступавшие его сады, и он покажется весь с своею тогда, увы! вовсе не пошлою наружностью, и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам, или хмурен как сентябрь в последних числах, глядит в календарь, да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу" ^[9].

Таков был Гоголь-ребенок. Если бы судьба бросила его в мир круглым сиротою, то с этим инстинктом всматриваться во все его окружающее, с этим даром по виденному угадывать невиданное и из отдельных, несвязных частиц строить целое, он во всяком случае сделался бы, так или иначе, художником. Пускай бы он родился в самом монотонном уголке России, посреди каких-нибудь Зырян, или Калмыков: он и там высосал бы из родной почвы соки для цветов воображения и плодов мыслящего духа. Но судьба назначила ему увидеть свет в стране по замечанию Линнея, самой разнообразной естественными произведениями, и посреди племени, одаренного всеми видоизменениями чувств, от совершенного равнодушия к житейским выгодам и отсутствия всякой энергии до неугомонной предприимчивости и горячего пристрастия к любимой мечте, - от беззаботного, ленивого смехотворства до глубочайших, мрачных, или торжественных движений сердца, - посреди племени, у которого песня звенит, вся от начала до конца, богатыми рифмами - чистый, благородный металл поэзии - и каждым почти словом питает воображение. Небо сияет в ней месяцем и звездами над двором "красной дивчины"; роза плывет по воде, эмблематически выражая потерю цветущей молодости, от яркости нарядов красавицы вспыхивает дуброва, через которую она едет к суженому; влюбленная казачка молит Бога собрать ее вздохи, как цветы, и поставить у изголовья "милого", чтоб он проснувшись вспомнил о ней. А песни матерей и жен бывшего воинственного сословия! а мужественные рапсодии бандуристов, звучащие крепкою речью, унылые и вместе торжественные!.. Каково такая поэзия должна была подействовать на душу будущего автора "Тараса Бульбы" и живописца украинской природы!

Этого мало. Он рождается в семействе, отделенном только одним, или двумя поколениями от эпохи казацких войн. От своего деда он мог слышать еще свежие, полные живого интереса устные предания о том, что записано в летописях. И точно, следы этого сохранились в повести о "Пропавшей грамоте", рассказанной от лица балагура-дьячка. Автор, набросив на себя, по обыкновению, покров шутливости, говорит с чувством, явно искренним:

"Эх старина, старина! что за радость, что за разгулье падет на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно - и года ему, и месяца нет - деялось на свете! А как впутается еще какой-нибудь родич, дед, или прадед - ну, тогда и рукой махни. Чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу, или прадедовская душа шалит в тебе!"

Самые легкие черты старинной Малороссии,