Дмитриевич Васильев…

Вдруг кто-то дико закричал. Я опять обернулся, оплеснув штанину красной краской. На земле, у подножия, лежала тетка с карими глазами, та, что жала на коленях. Она прижималась к дерну, обнимала его и плакала, плакала так отчаянно, что мне стало страшно. Я отыскал взглядом Ваську. Он сидел на холме, возле пыльных сапог председателя, обняв руками свои колени.

Я отыскал тетю Нюру.

Она не плакала. Она глядела сухими, воспаленными глазами на пирамиду и, казалось, ничего не видела.

Костер раскидывал в красной траве черные тени и громко хлопал прогоревшими сучьями.

Я содрогнулся. Первый раз в жизни я видел такое горе.

Горе не одного человека, не двоих, не одной семьи, а горе целой деревни.

* * *

В ту ночь я долго не мог уснуть. Перед глазами плясал торопливый язык костра, бесконечно шуршало сено.

Я думал о памятнике, об убитых солдатах и о своем отце. Еще тогда, в городе, когда Васька рассказал, как погиб его отец, мне сделалось стыдно за то, что я счастливей моего приятеля. Сегодня я снова почувствовал это, но теперь я понял, что это не стыд. Я просто понял, что в час скорби других, такой скорби, которую я видел, твое счастье должно как бы отступить в тень, должно отодвинуться, стать в сторонку.

В трепещущих бликах костра, стоя у памятника, я не был, не мог быть счастливым от мысли, что мой отец жив, хотя мог погибнуть, как погибли эти Васильевы. Я горевал вместе со всеми, я выводил буквы дрожащей рукой, еле сдерживая слезы, и не думал, не мог думать про отца.

Теперь же, когда все осталось позади, отец словно шагнул ко мне, оттуда, из Германии, выступил из тьмы и встал совсем рядом. Мое собственное счастье стало ближе, и мне до смерти захотелось поскорее схватить отца за руку, поскорее увидеть его и не умом, а в самом деле ощутить свое счастье…

Я уснул в каком-то смятении.

Проснулся неожиданно. Словно кто-то позвал меня. Я оглянулся. Рядом всхрапывал Васька.

– Кто тут? – испуганно прошептал я.

Никто не отозвался. Я вздохнул: значит, показалось. Но легче мне не стало, наоборот.

Мысли, одолевавшие меня вечером, выплыли снова. Все, что я видел вчера у памятника, было тягостно, смертельно тягостно, и, все еще погруженный в это горе, я испугался за отца: а вдруг с ним что-нибудь случилось? Теперь, когда война кончилась?

Я тут же прогнал эту глупость – нет, нет, это ерунда. Ничего не может случиться с отцом. Война кончилась, ее больше нет.

Я вздрогнул: радостное предчувствие окатило меня, и я понял, что все это глупости – с отцом ничего не случилось, просто он вернулся домой.

Я перевел дыхание, боясь спугнуть придуманное мной. А что? Разве не мог вернуться? Мог! Очень даже мог.

Я толкнул Ваську…

Он молча вскочил, как часовой, уснувший на посту, потом уже спросил:

– Ты что?

– Васька, – сказал я, волнуясь, – знаешь, Васька, я сейчас домой пойду. У меня, наверное, отец вернулся.

– С чего ты взял? – удивился он.

– Просто так, – ответил я, торопливо стряхивая с себя сено, – просто так. Он, наверное, вернулся, надо идти.

Мы спустились в ограду. Тетя Нюра наливала в чугунок воду.

– Проснулись, голубчики? – удивилась она. – Спали бы еще.

– Нет, – ответил я, все больше волнуясь. – Нет, тетя Нюра, я должен идти домой, у меня отец приехал.

Она строго посмотрела на меня, помолчала, потом спросила:

– Чуешь, приехал?

– Чую, – ответил я, – чую, тетя Нюра.

Она засуетилась, пошла в дом, положила в рюкзачок каравай хлеба.

– Раз чуешь, – сказала она, – иди, Коля! Сегодня как раз машина с молоком в город идет, подвезут, я упрежу.

На дорогу я выпил молока, мы присели на минуту.

– Ну, мы пойдем пока, – сказал я. Мне не терпелось домой.

– С богом! – вздохнула тетя Нюра.

Молча, в звенящей тишине, мы прошли деревню и остановились у околицы. Грубый деревянный памятник высился на невысоком холме, и по нему яркие, как кровь, краснели буквы и цифры, которые мы с Васькой выводили вечером. Только звездочка была белая, фанерная.

– Покрашу сегодня, – сказал Васька и вздохнул.

Мы поднялись на горку, постояли минуту. Сверху было видно, как над полем белыми пластами стлался туман. Он стоял неподвижно над зеленой травой, над коричневой пашней. Снопы, словно пловцы в реке, поднимали над ним свои головы. В кустах весело перекликались птицы.

– Васька, – спросил я, – а почему только Васильевы? Все родственники?

– Есть и родственники, – сказал он, – очень даже много. Но у нас в деревне все Васильевы, потому что деревня Васильевка.

Он оглядел пирамидку тяжелым взглядом.

– Значит, уходишь? – спросил Васька негромко, словно все еще не мог поверить в мое решение.

Я промолчал, думая о своем.

– Тогда я тебе расскажу… – прибавил Васька. – Хотел потом сказать, но раз уходишь…

Птицы распевали все громче, все отчаянней, будто пробовали, кто кого перекричит, перечирикает, пересвистит.

– Понимаешь, – сказал Васька, – сегодня Семен Андреевич заехать должен. Обещал тогда.

– Ну? – спросил я, не понимая.

– Ну вот, – Васька опустил голову, – мамка ведь в район к нему ездила, все про отца спрашивала. А потом мне вдруг говорит… – Васька вздохнул, подопнул шишку, лежавшую на дороге. – А потом говорит: «Как считаешь, Василий, если я его к нам привезу? Если я замуж выйду?»

Я остановился. Я глядел во все глаза на Ваську. Нет, он не шутил, таким не шутят – правду говорил Васька, по голосу даже понять можно: будто все время он что-то глотает, будто что-то говорить ему мешает.

Мы пошли дальше. Дорога спустилась в овражек, и я узнал его, сиреневое море иван-чая. Только теперь кузнечики не стрекотали. Сыро и рано было для кузнечиков.

– Ну? – подтолкнул я замолчавшего Ваську.

– Ну, я спросил тебя, что бы ты делать стал, если бы отца у тебя убили, а мать снова замуж пошла. – Васька пнул новую шишку. – Ты ответил, что сбег бы, ну, и я мамке так же сказал.

– Она тоже меня про это спрашивала, – сказал я Ваське и вдруг вспомнил все подробно, до мелочей: я жну, стоя на одном колене, а тетя Нюра из-за спины спрашивает меня тихим, мягким голосом.

«Дурак! – обругал я себя. – И Васька спрашивал, и тетя Нюра, а я и внимания не обратил, думал, мало ли что говорят, что спрашивают. А оказалось вон как».

– И убежишь? – спросил я Ваську.

Васька помолчал, потом вздохнул.

– Отца все одно не воротишь, а куда я побегу?.. – Он подумал и прибавил: – Вот и сказал я вчера мамке: «Семен Андреевич-то приедет, так пусть остается».

Васька говорил теперь уверенней, спокойней и шагал быстрее, тверже.

«Вот как все обернулось, – думал я, – будет теперь у Васьки отчим».

Васька вдруг остановился, встал мне поперек дороги.

– Только ты не думай, – сказал он, – что я все позабыл. Нет! Сто первый километр под Москвой я все