сорт вывести.

Мэулихэ медленно обошла полог с пригревшейся на нем медно-красной пшеницей, уравнивая зерна ласковым прикосновением ладони, и крикнула девушке, вертевшей ручку триера:

— Карлыгач, детонька, погляди-ка на дорогу, наших не видать?

Гибкостью ли, стремительностью ли движений эта красивая девушка действительно напоминала птичку карлыгач^[4]. Она окинула взглядом извилистую дорогу, пробегавшую мимо двух сосен на косогоре и терявшуюся у далекого темного леса.

— Нет, Мэулихэ-апа, не вижу. Может, задержались... — Карлыгач умолкла на полуслове, прислушалась к чему-то и вдруг, обрадовавшись, как ребенок, закричала: — Жаворонок! Жаворонок! Слышите, жаворонок прилетел! Поет!

Апипэ то ли и впрямь обрадовалась, то ли решила позабавиться.

— Ой, крылышко мое! — вскрикнула она. — Где? — И закинула голову, приставив ладонь к белесым бровям.

Глаза Мэулихэ не смогли найти пташку — она кружила слишком высоко.

В глубине ясного неба жаворонок и самой Карлыгач казался не больше мохнатого шмеля. Но песню его слышали все. Она лилась сверху, звеня переливами, рассыпаясь серебристыми трелями.

Карлыгач слушала, крепко прижав руки к груди, и, не сдержав восторга, мягким, чуть дрожащим голосом стала читать стихи.

Чувствительная, детски чистая и мягкая душа была у этой девушки. Когда отец спрашивал Карлыгач: «Кем, дочка, ты хочешь стать? Врачом, инженером или учительницей?» — Карлыгач отвечала, опустив голову: «Не знаю, папа».

Но работала ли она на колхозном поле, гуляла ли в лесу, ее всегда и везде не переставала волновать одна мечта — светлая, давно запавшая в душу. Карлыгач хотела стать поэтом. Только... то была сокровеннейшая, далекая мечта, в которую и поверить-то было трудно. Где уж ей? Возможно ли? Даже сама от себя прятала Карлыгач эту мечту. Подумает и смутится, будто коснулась чего-то очень чистого, недосягаемого.

И все же иногда Карлыгач охватывало страстное желание рассказать стихами о чувствах, обуревавших ее. Так было в прошлом году, когда она услышала о нападении фашистов на нашу страну. Девушке казалось, что вот сейчас она найдет слова, которые зажгут огонь ненависти к врагу в каждом, кто услышит их. Но вместо своих слов на память приходили чужие, с губ срывались строки прочитанных когда-то стихов.

Карлыгач окончила семилетку в соседней деревне Аланбаш. Учиться дальше помешала ей война. Впрочем, она ни на минуту не сомневалась, что после войны, когда вернется отец, она продолжит свое образование, будет учиться в большом городе, в институте.

Отец Карлыгач всегда занимал ответственные должности в этом волжском районе. В день, когда фашисты напали на страну, он даже не успел съездить в родной Байтирак попрощаться с женой и детьми и сразу отправился на фронт.

Когда вражеские полчища подходили к Москве, Карлыгач тоже пошла в военкомат.

— Я дочь Галляма, — сказала она. — Пошлите меня к отцу, на фронт.

— Ты еще мала, сестренка, — ответили ей.

То же повторили и в райкоме комсомола.

Тогда Карлыгач побежала в райком партии.

— Вырасти-ка ты побольше хлеба в колхозе — и за себя и за отца! Это и будет твоим фронтом, — сказал ей секретарь райкома Джаудат Мансуров.

В те дни Нэфисэ только что назначили бригадиром, и она приняла Карлыгач в свою бригаду. С тех пор они стали неразлучными друзьями.

Шум триера стих. Карлыгач и маленькая Сумбюль принялись пересыпать очищенную пшеницу. В наступившей тишине вновь зазвенела песня.

У Карлыгач был мягкий, еще не окрепший голосок. Они так спелись с Сумбюль, что можно было подумать, будто поет одна из них.

Апипэ совсем притихла. Сейчас на ее лице было выражение не то тоски, не то глубокой озабоченности. Мэулихэ, продолжая считать зерна, исподлобья поглядывала на нее. «Ага, и тебя проняло!» — подумала она.

Вдруг песня оборвалась.

Женщины недоуменно оглянулись и увидели, что со стороны деревни идет председатель колхоза, сухорукий Сайфи.

2

Сайфи, в коротком распахнутом бешмете, заложив руки за спину, медленно прошел мимо Карлыгач и Сумбюль, поглядел, как они засыпают пшеницу, походил у соседних амбаров, потом приблизился к Мэулихэ.

— Не вернулась еще, как ее?.. Про Нэфисэ говорю, — промолвил он.

— Нет еще, — ответила Мэулихэ, — работа, видать, затянулась у них...

Лицо у Сайфи было румяное, круглое, усы и маленькая — клинышком — бородка аккуратно подстрижены, одежда ладно сшита. Не нравились только Мэулихэ глаза Сайфи: правый глаз — навыкате, а левый закрыт наполовину и, как бы невзначай, шарит где не следует. Вот и сейчас будто разговаривает о деле, а сам уставился на заголенные ноги этой бесстыжей Апипэ.

Мэулихэ повернулась в сторону поля и увидела наконец тех, кого давно ждали.

К ним, тяжело ступая, приближались женщины с лопатами на плечах. Карлыгач и Сумбюль побежали навстречу статной, высокой молодке, шедшей впереди.

— Очень устали, Нэфисэ-апа? — участливо спросила Карлыгач, беря у нее из рук лопату. Посмотрев на мокрые доверху сапоги, забрызганную одежду, она покачала головой: — Все пешком, да такую даль!..

Нэфисэ только кивнула головой и повернулась к своим спутницам:

— Идите, голубки, домой! Придете после полдника, закончим тут все с пшеницей.

— Лучше подождем, — ответили те, высматривая место, где бы присесть. — Пойдем вместе.

— Ну, как хотите...

Нэфисэ вытерла уголком платка лоб и щеки, порозовевшие от солнца и вешнего ветра. Из-под шали выбилась маленькая прядка волос, отчего ее тонкое продолговатое лицо стало еще миловидней. Большие, чуть удлиненные карие глаза вопрошающе взглянули на Сайфи. А он все так же, заложив руки, расхаживал взад и вперед.

— Сайфи-абы, ты хочешь мне что-нибудь сказать?

— Сказать? Известно, у председателя всегда найдется что сказать. Из Аланбаша вон представители приедут проверять. Вот я и осматриваю — что да как... семена, плуги, бороны...

— А-а... это по соцсоревнованию!.. — По лицу Нэфисэ