каких-то пятнадцать минут, он ушел, а камень остался. Почему не наоборот? Татьяне Петровне остался камень, но он ей не нужен, ей нужен муж.

В доме Т.П. — множество старинных вещей — что-то ей досталось от родителей, а что-то, в основном мебель, Юрий Петрович притащил с помоек Старого Арбата и отреставрировал. Дефекты на старых вещах — это как морщины. Взять хотя бы трещину на корпусе старого офицерского компаса или, например, дырку в черепе — сразу видно, что человек прожил бурную жизнь. Или уж, скорее, умер бурной смертью.

«Я знаю, почему вы меня любите», — смеется Татьяна Петровна, — «потому что я — антиквариат».

Иногда, если не забывает, Т.П. поздравляет меня с днем рождения. Дарит старинную открытку, или монету в один франк в виде медальона на кожаном шнурке, крошечный голландский кораблик, и даже треснувшее пресс-папье с бронзовой, инкрустированной янтарем ручкой. Я тоже, если не забуду, поздравляю Т.П. с ее днями рождения, просто покупая подарки в магазине.

Татьяна Петровна — мой стеклянный человек. Ах, если б я была старушкой, то позвала бы ее жить в домике на дереве — как в «Луговой Арфе» Трумэна Капотэ. Но пока я не могу себе этого позволить, потому что еще не поставила детей на ноги. Впрочем, я не спрашивала мнение самой Т.П., насчет того, чтобы поселиться над землей. А как было бы здорово забираться в этот домик на дереве, сидеть и пить чай с круассанами или черными сухариками. (Правда, неизвестно, хватит ли нам денег решить проблему с зубными протезами). И вот, мы будем сидеть в этом домике, по крыше будет стучать дятел — до тех пор, пока не продолбит смотровое окошко, чтобы увидеть и изумиться, как интеллигентно мы проводим время. Внизу открывается изумительный вид на поляну. Возле нашего дерева трава примята — иногда сюда приходят люди с корзинками для пикника: они расстилают тканевые покрывала — в стороне от выступающих из земли корней и все же так, чтобы не оказываться на солнце. Они тихо переговариваются, мужчины и женщины в белых хлопковых одеждах и соломенных шляпах, широких, словно гонги, а у женщин шляпы схвачены под подбородком нежными атласными лентами. И они приспускают плечи своих широких одежд, и тень листвы скользит по их голым рукам, словно ожившие татуировки. Но иногда под деревом отдыхают дикие кабаны, и от них исходит тяжелый, тошнотворный дух. Они роют себе неглубокие ямки и спят на боку, и шкура их подергивается, отпугивая назойливых насекомых… И я тогда вспоминаю что-то тяжелое из своей жизни, но совсем чуть-чуть, смутно — потому что животные спят, они не агрессивны, как и моя старость. И, то ли напуганные моими воспоминаниями, то ли оттого, что трава теперь разворочена, сюда потом долго не приходят люди. И все же: ах, скорее бы стать старушкой, чтобы настало это волшебное время безмятежных разговоров, когда все долги перед людьми уже выполнены, деньги заработаны, итоги подведены.

Но я знаю: к тому времени, когда я стану старушкой, Т.П. уже не будет на этом свете, а найти себе подругу для столь необычного времяпрепровождения почти невозможно. Это чудо, что я вообще встретила в жизни Татьяну Петровну, своего «стеклянного человека».

У Т.П. есть подруга Ася, они дружат с первого класса и сидели за одной партой. Иногда я смотрю на Асю, сощурив глаза, пытаясь убрать морщины на ее лице и представить, какая она была в юности, девочка с косой. Ася говорит бойко и смешливо, иногда делая непроизвольное движение головой, словно забрасывая за спину косу, которой уже давно нет. И только на пороге, уже прощаясь, Ася сникает, потому что было от чего устать: ее сын спился и в тридцать лет умер возле подъезда, ударившись головой о тротуар. Как у такой прекрасной женщины мог спиться сын — мне совершенно непонятно, с этим невозможно жить, ведь мать всегда чувствует себя виноватой. Так и я боюсь за своего сына и уже заранее не хочу, чтобы он жил со мною и чтобы я кормила его лапшей с курицей, когда он будет приходить домой с работы. Уж лучше быть тещей и покупать кружевное постельное белье невестке и вместе с ней перемывать косточки своему сыночку, чем говорить ей слова, какие говорят некоторые тещи своим невесткам: «нет, милая, он тебя так не касается, как меня касался».

Татьяна Петровна понимает всех, народ к ней тянется. В том числе старый переводчик Максим, с которым она вместе работала. Максим широкоплеч, почти «качок», а когда встает из-за стола, оказывается человеком-коротышкой с маленькими как у женщины ножками, которые вполне влезают в розовые гостевые шлепанцы Т.П, ведь Татьяна Петровна — большой эстет даже по части гостевых шлепанец, у нее в коридоре их — полная корзина, и каждый выбирает что хочет.

Еще к Т.П. приходит Эмма.

Эмма интересуется проблемами бессмертия, философией отчаяния и одиночества, знает вдоль и поперек творческий путь Достоевского, Шестова, Киркегарда и Ницше. Короче, "корешится" с умершими и к тому же далеко не веселыми людьми. Делая, впрочем, исключение для Татьяны Петровны и еще нескольких избранных.

Есть у Т.П. и подруга Соня, ее сын Леша — художник, и он нарисовал огромный портрет Т.П. — в кресле на фоне стеклянного шкафа с камнями и черепом. Леша очень смешливый и во время работы любить покушать: может быть, поэтому на портрете Татьяна Петровна немного полнее, чем в жизни. Но даже если бы Леша был смурным, ему не удалось бы, добавив от себя, изобразить на лице Т.П. вселенскую тоску.

Когда от меня ушел муж, Татьяна Петровна — в назидание — подарила мне бусы из венецианского стекла. И поведала о прекрасной магии времени, возымевшей над ней силу, как бы она ни любила своего покойного мужа. Я смотрю на бусы — ни одна бусинка не повторяется, они все разные, и переливаются, словно сквозь них все время просвечивает солнце. Через бусы, как сквозная нить, как кровоток, проходит тоненький красный шнурок…