Тогда я подумала: «Почему если кто-то, кто хочет меня, может месяцами увиваться за мной, а я даже не взгляну на него, но стоит кому-то еще найти верные слова, и я уже лежу на спине, не понимая, что меня сразило?»

ЖЕРМЕН: И что же это?

ФРЕДДИ: Что?

ЖЕРМЕН: Не обращай внимания.

СЮЗАНН: Знаете, мужчины всегда говорят о свои штуковинах так, как будто они вовсе и не их.

ГАСТОН: О каких штуковинах?

СЮЗАНН: О тех, что между ног.

ГАСТОН: А, да. Луи…

ФРЕДДИ и ЭЙНШТЕЙН: А…

СЮЗАНН: Но это правда. Это как неуправляемый огонь, что, извиваясь, ползет через весь город. Но у женщин тоже есть кое-что между ног; только ее штучки работают иначе. Они включаются отсюда (касается головы). Так что, когда парень входит в мои мозги, он практически уже там. Потом, я знаю, он уже внутри моей квартиры, и я спрашиваю: «Что ты хочешь?», и он отвечает, что хочет мои волосы, хочет мою шею, мои колени, мои ноги. Хочет смотреть глаза в глаза, прикасаться щекой к щеке. Хочет стулья в комнате, блокнот на столе; хочет краску со стены. Он хочет потреблять меня до тех пор, пока ничего не останется вокруг. Он сказал, что хочет освободиться, и, что я буду его спасительницей. И он говорил по-испански, и это мне не мешало, признаюсь вам. Ну, в том смысле, что словечко «нет» звучало как название какой-нибудь польской деревушки (Все смотрят на нее в ожидании): не произносимо (Гордо). Я не так уж быстро ему отдалась. Честно сказать, я не в восторге, так как это закончилось слишком скоро.

ГАСТОН: Преждевременное семеизвержение?

ЖЕРМЕН: Другие предположения?

ФРЕДДИ: Что?

ЖЕРМЕН: Не обращай внимания.

СЮЗАНН: Ну, так вот, когда я сидела полуодетая, он поднял стакан для вина, один из двух, что у меня есть, и посмотрел на меня через донце (берет стакан и показывает). Нацелил его на меня и стал крутить как калейдоскоп. И говорит: «Даже, несмотря на то, что ты преломляешься, ты — это ты». Я промолчала. А он сказал, что ему куда-то надо, и я подумала: «Да, конечно». И он ушел.

ЖЕРМЕН: Вы виделись с ним еще?

СЮЗАНН: О, да. Той ночью он вернулся и принес мне этот рисунок, и мы снова занимались любовью. На сей раз по-французски. И на это раз мне понравилось. Один-один, если вы ведете счет. Затем он стал очень рассеянным и я спросила: «Что случилось?». И он ответил, что иногда он начинает думать о чем-нибудь и не может остановиться. «Нет, не так», — сказал он. Он не думает о чем-нибудь, он это видит. «И что ты видишь?», — спросила я. «Этому нет названия», — ответил он. Да, примерно так он ответил: этому нет, этому нельзя придумать название. Что ж, когда ты с кем-то, кто говорит, что видит вещи, которым нельзя придумать название, то либо ты бежишь от всего этого, как черт ладана, либо смиряешься с этим. Я смирилась, и вот почему я сегодня вечером здесь. Он сказал мне про этот кабачок и про то, что когда-нибудь мы сможем здесь встретиться, и это было две недели назад.

ГАСТОН: Секс, секс, секс.

СЮЗАНН: Что?

ГАСТОН: Ничего, просто думаю вслух.

СЮЗАНН: И как долго?

ГАСТОН: Около восьми месяцев. Занятно, не правда ли? Я увидел на улице кошку и наклонился к ней, чтобы приласкать, но она отпрыгнула в сторону. На взгляд, ласковая, но нервная. Итак, я пытался погладить ее, а она не давалась. Несколько раз я уже, казалось, дотронулся до нее. — «Сюда, кис-кис-кис», и тут я увидел, что кошка уселась у ног какой-то дамы. Я посмотрел на нее, и наши глаза встретились. В возрасте, моих лет, но чертовски хороша. Правду сказать, она была похожа на первосортную шлюху. И у нее мы целый час занимались любовью.

СЮЗАНН: Только час?

ГАСТОН: Да.

СЮЗАНН: Ну и ну. Вас ведь тянуло друг к другу. Ну почему вы, мужики, одинаковы: для вас одного раза достаточно? Почему вы снова не занялись с нею любовью?

ГАСТОН: Я бы и хотел, но она умерла через час.

СЮЗАНН: О!

ГАСТОН: Мы оба хотели еще разок, но я сказал, что мне нужен час, чтобы у меня снова встал. Поэтому я вышел на улицу и сел рядом с кошкой, а немного погодя ее, накрытое простыней, уже выносили из парадной.

СЮЗАНН: Святой Боже!

ГАСТОН: Не скажу точно, но думаю, что это я ее убил (Пауза. Затем ГАСТОН издает низкий горделивый смешок).

ФРЕДДИ: А что Пикассо говорил о моем кабачке? (Начинает просматривать счета).

СЮЗАНН: Говорил, что здесь собираются разные артисты, чтобы обсудить… дайте вспомнить…мала…мана…

ЭЙНШТЕЙН: Фесты? Манифесты?

ЖЕРМЕН: Кому кофе?

ГАСТОН (живо): Как раз то, что надо!

ЖЕРМЕН: Черный или с молоком?

ГАСТОН: Нет, не кофе, а манифест! Мне нужен хорошенький такой манифест. Будет славно проснуться и иметь основание получить свой утренний кофе, не так ли? Мне надо в туалет. (Идет в туалет).

ЭЙНШТЕЙН: Пикассо говорил, что он работает над манифестом?

СЮЗАНН: Нет, нет. Он сказал, что ему это без надобности. Если он начнет сидеть над ним, он обессилеет до того, как закончит его писать. Ах, да, еще одно. Перед тем, как уйти, он подошел к окну, залез на подоконник и с быстротой молнии сгреб голубя. Затем начал говорить с ним, успокаивать его, и голубь уснул. Словно загипнотизированный. Тогда Пикассо высунул руку из окна и бросил голубя. Тот камнем полетел вниз, пролетел два этажа и, когда, казалось, разобьется о землю, перекувыркнулся и стал бить крыльями, как сумасшедший, и затем полетел, полетел прямо мимо нас, над домами, и скрылся в ночи. Тогда Пикассо повернулся ко мне и сказал: «Вот так и я». И ушел.

Можно еще чашечку?

Возвращается ГАСТОН.

ЖЕРМЕН: Конечно. Добавить еще кому-нибудь? (Кто-то отвечает).

ФРЕДДИ: Кто-нибудь может сказать, сколько будет, если от 62 франков 33 сантимов отнять 37 франков 17 сантимов?

ЖЕРМЕН: Почему ты мне не доверяешь, Фредди?

ЭЙНШТЕЙН: 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ: Вы уверены?

ЭЙНШТЕЙН: 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ: Точно?

ЭЙНШТЕЙН: Абсолютно точно.

ФРЕДДИ: Слишком быстро вы это проделали.

ЭЙНШТЕЙН: Если вы думаете по-другому, я все равно ничего не могу изменить.

ФРЕДДИ: Я это завтра проверю.

ЭЙНШТЕЙН: Завтра будет тоже 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ: У меня есть дружок, он отменно считает, он завтра придет и проверит. Он считает все и везде.

ЭЙНШТЕЙН: Вы можете пригласить команду первоклассных математиков, но все равно будет 25 франков 16 сантимов.

ФРЕДДИ И: Хорошо, хорошо.

ЖЕРМЕН: Хватит, Фредди. Поверь ему.

ФРЕДДИ: Вы профессор?

ЭЙНШТЕЙН: Нет.

ФРЕДДИ: Чем занимаетесь?

ЭЙНШТЕЙН: Днем сижу в патентном бюро.

ФРЕДДИ: И что делаете?

ЭЙНШТЕЙН: