штабной машине, припаркованной на правой стороне моста через Неретву. Он снова смотрел в бинокль, но уже не на запад и не на север, как прежде, а в совсем ином направлении — на восток, в сторону ущелья. Вскоре он повернулся к своему адъютанту с обеспокоенным выражением, которое затем сменилось сильной тревогой, а трепет — испугом.
— Слышите? — спросил он.
— Слышу, герр генерал.
— И чувствуете?
— И чувствую.
— Ради всевышнего, что это может быть? — воскликнул генерал, прислушиваясь. Со стороны ущелья нарастал грозный гул, заполнивший все вокруг.— Это не гром. Для грома слишком громко. И слишком долго. А этот ветер, который идет из ущелья? — Он едва мог слышать собственные слова в оглушительном грохоте, надвигавшемся с востока. — Это дамба! дамба на Неретве! Они взорвали дамбу! Поехали! — закричал он шоферу. — Ради Бога, скорей отсюда!
Машина рванулась с места, но для генерала Циммерманна было уже слишком поздно, как и для десятков танков и многих тысяч солдат, укрывшихся вдоль берега в ожидании начала общей атаки, которая должна была уничтожить 7000 фанатически упорствующих защитников Зеницкого Ущелья.
Из горловины вырвался громадный вал белой воды, высотой в 80 футов, вобравший в себя бешеный напор миллионов тонн воды и толкавший перед собой гигантский таран из валунов и деревьев.
Судьба сжалилась над солдатами танковой армии Циммерманна: осознание неотвратимой гибели пришло к ним за несколько мгновений перед смертью. Все транспортные средства, включая машину Циммерманна, были сметены вместе с мостом и разбиты вдребезги. Ревущий поток помчался по реке, подняв ее уровень на 20 футов, сметая танки, орудия, броневики, тысячи солдат и все, что попадалось ему на пути. И когда, наконец, вода стала убывать, на берегах Неретвы не осталось ни травинки. Возможно, сотня—другая солдат и успела в панике вскарабкаться повыше и нашла укрытие, но и оно не могло спасти их, ибо жить им оставалось недолго. А для 95% состава двух танковых дивизий Циммерманна конец наступил столь же внезапно, сколь и неотвратимо. Все произошло в течение одной-единственной минуты, не более. Немецкая танковая армия была полностью уничтожена. А вода все продолжала и продолжала стремительно вырываться из ущелья.
— Я молю Бога, чтобы больше никогда не довелось увидеть подобное. — Генерал Вукалович отнял от глаз бинокль и повернулся к полковнику Янци. Его лицо не выражало ни ликования, ни удовлетворения, а лишь испуганное удивление, смешанное с глубоким состраданием. — Люди не должны погибать такой смертью, даже враги не должны погибать такой смертыо. — Он промолчал несколько секунд и встрепенулся. — Кажется, сотня или две пехотинцев сумела укрыться на нашем берегу, полковник. Возьмете их на себя?
— Возьму, — угрюмо отозвался Янци. — Эта ночь для пленения, а не для убийства, так как они сдадутся без боя. Что тоже неплохо, генерал. Впервые в жизни я не хочу схватки.
— Тогда я пойду. — Вукалович похлопал Янци по плечу и улыбнулся усталой, очень усталой улыбкой. — У меня назначена встреча. У дамбы, если от нее вообще что-нибудь осталось.
— Встреча с неким капитаном Мэллори?
— С капитаном Мэллори. Ночью мы отбываем в Италию. Знаете, полковник, а мы, кажется, ошибались насчет этого человека.
— Я никогда в нем не сомневался, — твердо возразил Янци.
Вукалович улыбнулся и зашагал в сторону дамбы.
Капитан Нойфельд, с окровавленной повязкой на голове, поддерживаемый двумя солдатами, стоял на нетвердых ногах на вершине склона, который спускался к броду через Неретву, и с испуганным потрясением глядел на клокочущий белый водоворот, проносившийся внизу в двадцати футах от того места, где он стоял, и где когда-то была излучина Неретвы. — Возьмите двух лучших лошадей‚ — сказал Нойфелъд. — Скачите к ближайшему посту севернее Зеницкого Ущелья. Скажите им, что танковая армия генерала Циммерманна уничтожена. Скажите им, что долина Неретвы — это долина смерти, и не осталось никого, кто мог бы взять в руки оружие. Скажите им, что союзники могут завтра направить сюда свои воздушные армады, но не прозвучит ни одного выстрела. Скажите им, чтобы они немедленно сообщили в Берлин. Вы поняли, Линдеманн? — Понял. — Нойфельд вгляделся в его лицо и подумал, что тот почти ничего из сказанного не понял, но Нойфельд ощутил безграничную усталость, и ему не хотелось повторять. Линдеманн вскочил на лошадь, взял другую под уздцы и дав шпоры, поскакал вдоль узкоколейки. — А спешить вроде уже ни к чему, — проговорил, обращаясь к самому себе, Нойфельд. — Герр гауптман? — На него вопросительно глядел оставшийся солдат. — Слишком поздно, — сказал Нойфельд.
Мэллори посмотрел вниз на вспучившееся ущелье, повернулся и взглянул на дамбу, где вода спала уже по меньшей мере на 50 футов, затем обернулся и бросил взгляд на своих людей и девушку. Он почувствовал неописуемую усталость. Андреа, истерзанный, окровавленный, с грубой повязкой на левой руке, в который раз демонстрировал свои удивительные способности к восстановлению сил: посмотреть на него — не скажешь, что каких-нибудь 10 минут назад он едва не валился с ног. Андреа держал Марию на руках, как ребенка: она начинала мало-помалу приходить в себя, однако очень и очень медленно. Миллер закончил перевязывать сидевшего Петара, который, хоть и был ранен в плечо и голову, выглядел вполне прилично, и можно было надеяться, что дело пойдет на поправку, подошел к Гроувзу и склонился над ним. Спустя секунду он выпрямился, не отрывая взгляда от молодого сержанта. — Мертв? — спросил Мэллори. — Мертв. — Мертв. — Андреа улыбнулся, улыбка его была полна печали. — Мертв, а мы живы. Потому, что этот парнишка мертв. — По инструкции, его жизнь не представляла первостепенной важности‚ — сказал Миллер. — И юный Рейнольдс. — Голос Андреа звучал невыразимо устало. — Он тоже не первостепенной важности. Как это ты выразился в разговоре с ним сегодня днем, мой Кийт? «Ибо иного времени не будет». И правда. Иного времени не будет. Для юного Рейнольдса. Сегодня ночью он спас мне жизнь дважды. Спас жизнь Марии. Жизнь Петара. Но замешкался и не спас свою. Мы — умные, старые, мудрые, знающие. И вот старики живы, а молодые — мертвы. И так всегда. Мы поддразнивали их, смеялись над ними, не доверяли, восхищались их молодостью, глупостью, невежеством. — Осторожным, ласковым движением он отвел с лица Марии мокрые светлые пряди, и она улыбнулась ему. — А в конечном счете они оказались лучше нас… — Возможно, ты и прав, — отозвался Мэллори. Он печально взглянул на Петара и удивленно покачал головой. — Подумать только, все трое мертвы
Капитан Нойфельд, с окровавленной повязкой на голове, поддерживаемый двумя солдатами, стоял на нетвердых ногах на вершине склона, который спускался к броду через Неретву, и с испуганным потрясением глядел на клокочущий белый водоворот, проносившийся внизу в двадцати футах от того места, где он стоял, и где когда-то была излучина Неретвы. — Возьмите двух лучших лошадей‚ — сказал Нойфелъд. — Скачите к ближайшему посту севернее Зеницкого Ущелья. Скажите им, что танковая армия генерала Циммерманна уничтожена. Скажите им, что долина Неретвы — это долина смерти, и не осталось никого, кто мог бы взять в руки оружие. Скажите им, что союзники могут завтра направить сюда свои воздушные армады, но не прозвучит ни одного выстрела. Скажите им, чтобы они немедленно сообщили в Берлин. Вы поняли, Линдеманн? — Понял. — Нойфельд вгляделся в его лицо и подумал, что тот почти ничего из сказанного не понял, но Нойфельд ощутил безграничную усталость, и ему не хотелось повторять. Линдеманн вскочил на лошадь, взял другую под уздцы и дав шпоры, поскакал вдоль узкоколейки. — А спешить вроде уже ни к чему, — проговорил, обращаясь к самому себе, Нойфельд. — Герр гауптман? — На него вопросительно глядел оставшийся солдат. — Слишком поздно, — сказал Нойфельд.
Мэллори посмотрел вниз на вспучившееся ущелье, повернулся и взглянул на дамбу, где вода спала уже по меньшей мере на 50 футов, затем обернулся и бросил взгляд на своих людей и девушку. Он почувствовал неописуемую усталость. Андреа, истерзанный, окровавленный, с грубой повязкой на левой руке, в который раз демонстрировал свои удивительные способности к восстановлению сил: посмотреть на него — не скажешь, что каких-нибудь 10 минут назад он едва не валился с ног. Андреа держал Марию на руках, как ребенка: она начинала мало-помалу приходить в себя, однако очень и очень медленно. Миллер закончил перевязывать сидевшего Петара, который, хоть и был ранен в плечо и голову, выглядел вполне прилично, и можно было надеяться, что дело пойдет на поправку, подошел к Гроувзу и склонился над ним. Спустя секунду он выпрямился, не отрывая взгляда от молодого сержанта. — Мертв? — спросил Мэллори. — Мертв. — Мертв. — Андреа улыбнулся, улыбка его была полна печали. — Мертв, а мы живы. Потому, что этот парнишка мертв. — По инструкции, его жизнь не представляла первостепенной важности‚ — сказал Миллер. — И юный Рейнольдс. — Голос Андреа звучал невыразимо устало. — Он тоже не первостепенной важности. Как это ты выразился в разговоре с ним сегодня днем, мой Кийт? «Ибо иного времени не будет». И правда. Иного времени не будет. Для юного Рейнольдса. Сегодня ночью он спас мне жизнь дважды. Спас жизнь Марии. Жизнь Петара. Но замешкался и не спас свою. Мы — умные, старые, мудрые, знающие. И вот старики живы, а молодые — мертвы. И так всегда. Мы поддразнивали их, смеялись над ними, не доверяли, восхищались их молодостью, глупостью, невежеством. — Осторожным, ласковым движением он отвел с лица Марии мокрые светлые пряди, и она улыбнулась ему. — А в конечном счете они оказались лучше нас… — Возможно, ты и прав, — отозвался Мэллори. Он печально взглянул на Петара и удивленно покачал головой. — Подумать только, все трое мертвы