из нагрудного кармана красивую черную кожаную визитницу и протянул свою карточку; Гарольд, ухватив взглядом четко вытисненного орла со свастикой, никак не мог на ней сфокусироваться — увиденное занозой засело в мозгу.

— Можно подумать до завтра? — начал он, но его тут же заглушил сочный фуглеровский баритон.

— Боюсь, завтра уже нужно будет ехать. Я договорился со здешним клубом, они освободят вас от контракта, если вы дадите свое согласие.

Освободят от контракта!

— У меня возникло ощущение, — стакан Гарольда с шоколадной содовой был наполовину пуст, — что без моего ведома обо мне говорят в высоких кабинетах. Это пугало, но и придавало мне веса в собственных глазах, — он засмеялся, как проказливый подросток.

— Можно узнать, почему такая спешка? — спросил он у Фуглера.

— Боюсь, не в моей власти сообщить более того, что после четверга у моего начальства несколько недель, а то и месяцев не будет возможности посмотреть ваше выступление. — Внезапно он наклонился над Гарольдовыми коленями и, чуть не уткнувшись носом в его руку, перешел на шепот: — Это может изменить вашу жизнь, мистер Мей. Соглашайтесь.

Перед мысленным взором маячили две тысячи долларов, и Гарольд услышал свой голос, говорящий: «Согласен». Однако вся ситуация была настолько невероятной, что он тут же попытался дать задний ход и попросить немного времени на раздумье, но немец уже ушел. В руке у Гарольда осталась пятисотдолларовая банкнота, в ушах — смутный отзвук баритона, с акцентом произносящего: «Это задаток. Итак, в Берлин! Auf Wiedersehen».

— Он так и не предложил подписать контракт, — рассказывал Гарольд. — Просто оставил деньги.

Той ночью он почти не спал, занимался самобичеванием.

— Приятно думать, что ты сам себе хозяин, но этот Фуглер налетел, как ураган.

Особенно, по его словам, он грыз себя за то, что согласился на од- но-единственное выступление. И вообще, что бы это могло значить?

— За последние месяцы я совершенно отвык вникать в то, что происходит вокруг, — ведь я ни слова не знал по-венгерски, румынски, болгарски или немецки. Но всего один концерт? Я терялся в догадках.

И почему такая безумная спешка?

— Я был сбит с толку, — сказал он. — О господи, зачем только я взял деньги?! Но в то же время меня разбирало любопытство.

На душе у него полегчало, когда он увидел реакцию труппы: узнав о возможности уехать с Балкан и получив часть задатка, танцоры пришли в восторг; в поезде все веселились и радовались этому абсурдному приключению. Перспектива выступить в Берлине — европейской столице, уступающей разве что Парижу, — была равносильна приглашению на званый вечер. Заказав шампанское и бифштексы, Гарольд пытался расслабиться в кругу коллег и утихомирить свои страхи. Под лязганье поезда, катившего на север, он сравнивал нынешние удачные обстоятельства с тем, что с ним было бы, останься он в Нью-Йорке с его очередями безработных и железными тисками американского экономического кризиса.

Когда поезд остановился на германской границе, в купе — Гарольд делил его с Бенни Уортом, ветераном труппы, и двумя румынами, которые почти все время спали, изредка просыпаясь и снова, с легкой улыбкой, погружаясь в сон, — вошел пограничник. И, заглянув в паспорт Гарольда, нахмурился. В Европе теперь пограничники вообще неизменно мрачнели при виде его паспорта, но хмурый взгляд этого немца пробрал Гарольда до костей. И не потому, что он вспомнил о своей еврейской национальности: с этим никогда не бывало проблем — во многом благодаря белокурым волосам, голубым глазам и обходительному нраву Гарольду удавалось избегать обычной для той поры реакции на евреев. Вплоть до этой самой минуты он и не вспоминал о газетных статьях примерно годичной давности: молодое немецкое правительство постепенно начинает притеснять евреев — выгоняет их из бизнеса, вводит запрет на некоторые профессии, закрывает синагоги, вынуждает эмигрировать. С другой стороны, Бенни Уорт, считавший себя коммунистом и владевший информацией, которую не найти было в периодической печати типа «Нью-Йорк тайме», утверждал, что в нынешнем году нацисты поумерили антисемитский пыл, дабы не отпугивать собравшихся на Олимпиаду туристов. В любом случае лично Гарольда это не касалось.

— Еще я слышал нехорошие слухи об инцидентах в Румынии, но сам ничего не видел и потому голову этим не забивал, — объяснил он.

Оно и понятно; в конце концов, он был лишен вербального общения с публикой, не мог читать местные газеты и потому был весьма далек от того, что творилось в городах, в которых выступал.

Единственное на тот момент отчетливое его впечатление от Гитлера — кадры увиденной несколько месяцев назад кинохроники: фюрер уходит со стадиона «Олимпия», потому что на пьедестал за четвертой золотой медалью поднимается чернокожий бегун Джесси Оуэнз.

— Он поступил не по-олимпийски, — сказал Гарольд, — но давайте смотреть правде в глаза: подобное много где еще могло бы случиться.

Правда же заключалась в том, что у Гарольда совершенно не оставалось времени следить за политикой. Он жил чечеткой, отстукивал концерты, заботился о том, чтобы на столе была сносная еда, чтобы труппа не распалась и не пришлось возиться с новичками. И, конечно же, с американским паспортом в кармане он в любую минуту мог собраться, бросить все и уехать обратно на Балканы или даже домой — если станет совсем худо.

Во вторник вечером, когда они прибыли в Берлин, их прямо у поезда встретили двое мужчин: один в таком же, как у Фуглера, костюме, только не зеленоватом, а синем, другой — в черном мундире с белым кантом на лацканах.

— Господин Фуглер ждет вас, — сказал тот, что в мундире.

Гарольд, который при этих словах преисполнился ощущением собственной значимости, с трудом поборол волнение; обычно их компания сходила с поезда, навьюченная тяжелыми чемоданами, потом, ломая язык, на идиотском иностранном наречии давала указания носильщикам и подзывала такси — и все это, как правило, под дождем. А тут их проводили к «мерседесу», который чинно направился в отель «Адлон», лучший в Берлине, а может, и Европе. В одиночестве расправившись в номере с обедом из устриц, оссобуко^[3], картофельных оладьев и рислинга, Гарольд похоронил свои сомнения в мечтах о том, как распорядится свалившимися на него деньгами, и почувствовал себя готовым к выходу на сцену.

Фуглер появился на следующее утро — на несколько минут зашел к Мею в номер, когда тот завтракал. Выступление в полночь, сказал он, репетировать можно в клубе до восьми, пока не начнется вечернее представление. Выглядел взволнованным; как сказал Гарольд, «чуть ли не