может бояться меня? Ну, скажите же мне правду.

ХЬЮМАН: Не знаю. Может… из-за этих замечаний, которые вы всегда делаете по поводу евреев.

ГЕЛЬБУРГ: Каких замечаний?

ХЬЮМАН: Что вы, например, не хотели бы, чтобы ваше имя путали с Гольдбергом.

ГЕЛЬБУРГ: И поэтому я нацист? А что, Гольдберг и Гельбург — одно и то же? Нет ведь?

ХЬЮМАН: Нет, но если это постоянно подчеркивать, то это как…

ГЕЛЬБУРГ: Как что? Как что? Почему вы не скажете правду?

ХЬЮМАН: Ну, хорошо. Вы хотите услышать правду? Посмотрите как-нибудь в зеркало!

ГЕЛЬБУРГ: В зеркало?

ХЬЮМАН: Вы ненавидите себя — и это вселяет в вашу жену смертельный страх. Вот мое мнение. Не знаю, как это возможно, но я уверен, что вы парализовали ее своим вечным «еврей, еврей, еврей». При этом то же самое она читает каждый день в газетах и слышит по радио. Вы хотели знать, что я думаю? — Вот это я и думаю.

ГЕЛЬБУРГ: Бывают дни, когда я с таким удовольствием сидел бы в школе со стариками, накинув на голову покров, и на всю оставшуюся жизнь остался бы евреем. С пейсами и в черной шляпе — и все одним махом расставил бы на свои места. А бывают моменты… когда я мог бы убить их. Они приводят меня в ярость. Мне стыдно за них и за то, что я выгляжу, как они. (Стонет). Почему мы обречены быть другими? Зачем? Почему?

ХЬЮМАН: Представим себе, вдруг выяснится, что мы такие, как все. Кого мы тогда станем обвинять?

ГЕЛЬБУРГ: Что вы имеете в виду?

ХЬЮМАН: Я имею в виду эти стоны и вопли внутри нас. Вы мучаетесь не из-за чего, Филипп, не из-за чего! Хочу открыть вам тайну: ко мне на прием приходят самые разные люди, но среди них нет ни одного, кто бы так или иначе не подвергался преследованиям: бедные со стороны богатых, богатые — бедными, черные — белыми, белые — черными, мужчины — женщинами, женщины — мужчинами, католики — протестантами, протестанты — католиками, и все вместе взятые — конечно евреями. Преследуют всех! Иногда я думаю: может, это то, на чем держатся эта страна? Но что самое удивительное — никогда не встретишь человека, который сам бы преследовал других.

ГЕЛЬБУРГ: Вы думаете, что и Гитлера нет?

ХЬЮМАН: Гитлер? Он-то как раз — великолепный пример преследуемого человека. Я слышал его — он квакает, словно слон ему на член наступил! Что они сделали с этой прекрасной страной? — Огромное квакающее болото. (Берет свою сумку). Сестра скоро придет.

ГЕЛЬБУРГ: В чем же выход?

ХЬЮМАН: Ни в чем — в зеркале. Никто не спросит: а я-то что делаю? Нет, с таким же успехом можно потребовать, чтобы он отправился в саму преисподнюю. (Берет сумку). Простите ей, Филипп, — это все, что я могу вам сказать. (Усмехается). Но это — самое легкое, это я говорю по собственному опыту.

ГЕЛЬБУРГ: А что же самое трудное?

ХЬЮМАН: Может, простить самому себе. И евреям. Ну, а уж если говорить, то и всем гоям. Знаете, это самое лучшее для души.

Хьюман уходит. Гельбург один, глядит в пустоту. Маргарет ввозит на коляске Сильвию. Обращается к Сильвии.

МАРГАРЕТ: Я пойду, Сильвия.

СИЛЬВИЯ: Спасибо, что посидели со мной.

ГЕЛЬБУРГ: (с легким кивком). Благодарю, миссис Хьюман!

МАРГАРЕТ: Кажется, вы опять немного порозовели.

ГЕЛЬБУРГ: Ну, да, я только что обежал вокруг квартала.

МАРГАРЕТ: (заливисто хохочет). Я всегда знала, что и в этом черном смокинге скрывается немного юмора!

ГЕЛЬБУРГ: Ну, вот. Теперь-то до меня дошла суть анекдота.

МАРГАРЕТ: (смеется, к Сильвии). Я постараюсь заглянуть завтра. (Обоим). До свидания!

Маргарет уходит, робкое молчание между ними.

ГЕЛЬБУРГ: Тебе хорошо в той комнате?

СИЛЬВИЯ: Так лучше, больше покоя у каждого из нас. Как ты себя чувствуешь?

ГЕЛЬБУРГ: Я хотел бы извиниться перед тобой.

СИЛЬВИЯ: Я ни в чем тебя не виню, Филипп. Эти растраченные годы… Я знаю, это я их растратила. Думаю, я всегда знала, почему так поступаю, но ничего не могла с этим поделать!

ГЕЛЬБУРГ: Если бы ты только поверила, что я никогда не желал тебе ничего плохого, тогда все было бы…

СИЛЬВИЯ: Я верю. Но я должна тебе кое-что сказать. Когда я сказала, что мы не должны больше спать вместе…

ГЕЛЬБУРГ: Я знаю…

СИЛЬВИЯ: (с нервным ожесточением). Да не знаешь ты! Я пытаюсь тебе кое-что объяснить! (Берет себя в руки). Почему-то я часто думаю о том, какой я была когда-то. Ты еще помнишь дом моих родителей? — Полный любви. Никто ничего не боялся. У нас же, Филипп, вечно надо было чего-то остерегаться, или кого-то, кто собирался нас обмануть, или еще что-нибудь. Тридцать лет подряд ходила я на цыпочках, но теперь хватит, я ненавижу это. Все, что я сделала, — глупо и смешно. Я не в состоянии обрести себя вновь в этой жизни. (Хлопает по бедрам). Или вот внутри этого, что даже и ходить уже не может. Я — не это, но это во мне. Во мне, и никогда меня не оставит. (Плачет).

ГЕЛЬБУРГ: Нет. Понимаю. Я не говорил тебе правды: вечно я пытался скрыть это, но всегда страх мой был больше, чем казалось.

СИЛЬВИЯ: Страх? Перед чем?

ГЕЛЬБУРГ: Перед всем. Перед Германией. Перед мистером Кейзом. Перед тем, с чем мы могли столкнуться здесь. Думаю, страх мой намного больше твоего, в сотни раз больше! И при этом, черт побери, существуют еще и китайские евреи.

СИЛЬВИЯ: Что ты имеешь в виду?

ГЕЛЬБУРГ: И они китайцы! А я трачу свою жизнь на то, чтобы смотреть на себя в зеркало! Я никогда не смогу понять, почему мы не такие, как все, но я не хочу больше жить в страхе. И если я сейчас выживу, то должен буду постараться изменить себя. Сильвия, любимая моя! Прошу тебя, не обвиняй меня больше. Я знаю, что причинил тебе. И это как нож в моем сердце. (Дыхание его становится затрудненным).

СИЛЬВИЯ: (опираясь на подлокотники коляски). Филипп!

ГЕЛЬБУРГ: Боже всесильный! Прости меня, Сильвия! (Судорога заставляет его принять почти сидячее положение, взгляд полон смертельной тоски).

СИЛЬВИЯ: (изо всех сил старается приподняться). Филипп! Подожди!

Ноги Сильвии на полу, она пытается подняться с инвалидной коляски.

Мне нечего прощать тебе! Нечего! Нечего!

Филипп без сознания откидывается назад. В смятении Сильвия пытается встать и подойти к нему. В то время как она пытается сохранить равновесие…

Подожди, Филипп, подожди!

Она смотрит на свои ноги, замечает, что стоит. Ошеломленная, полная надежды, она делает неуверенный шаг навстречу своему мужу.

Свет медленно гаснет

КОНЕЦ.