еще воскреснуть их любовь. Но нет, порывы героев друг к другу тщетны, из замкнутого круга нет выхода. «Впервые я стала понимать, что, пока человек живет, все проходит, блекнет, разрушается. И нет конца у нашей истории, пока не придет к нам смерть и не разрушит тело…»

Концепция человеческой жизни, воплощенная в судьбах родственников Андреи, несомненно, имеет свое философское обоснование. Единственным, что в те годы соперничало в умах молодежи (и особенно университетской молодежи) с официальной идеологией, была философия испанского экзистенциализма. Официальная философия всеми многочисленными пропагандистскими средствами, находящимися в ее распоряжении, вбивала в головы испанцам понятие о некоем особом «испанском духе», то есть особых свойствах национального характера, которые сводились к слепой вере, фанатической преданности религии и авторитету, готовности радостно умереть за мистический идеал. А в экзистенциалистской философии центральным является положение об «одиночестве» как главной реальности человеческого бытия. Одиночество вместо «испанского духа», объединяющего всех в мистический хор. В этом был шаг к реальной правде вещей в испанском обществе, и этим подрывалось влияние официальной идеологии. Ощущение одиночества человека в обществе, восприятие общества как давящей и гнетущей силы объясняет привлекательность экзистенциалистских идей для молодой испанской интеллигенции эпохи «безвременья».

В творчестве Кармен Лафорет, пожалуй, заметнее всего влияние Мигеля де Унамуно, самого беспокойного и противоречивого мыслителя Испании XX века. Тогда, в первое десятилетие диктатуры, острее всего воспринималась лишь одна часть сложного наследия Унамуно — его книга «О трагическом чувстве жизни у людей и народов». Трагическое противоречие, по Унамуно, состоит в том, что человек жаждет бесконечности, а смысл его жизни ограничен рамками непосредственного физического существования, вне которых лежит «ничто» (видимо, эта идея Унамуно и подсказала Лафорет заглавие для романа).

Кармен Лафорет следует за унамуновской мыслью и в передаче этого общего ощущения трагической безвыходности жизни, внезапно открывшейся юной героине «Ничто», и в понимании двойственной природы чувств. «Нечто трагически разрушительное лежит в основе любви», — писал Унамуно. И в романе Лафорет любовь к брату, к жене, к возлюбленной — приводит только к разрушению. Единственное цельное и однозначное чувство, в которое верит Кармен Лафорет, — жертвенная материнская любовь бабушки. Но и она уже не может ни спасти, ни удержать, ни поднять из праха разрушенный дом.

Название романа расшифровывается в свете экзистенциалистского восприятия жизни. «Ничто», «пустота» — таков удел человека, тщетно пытающегося обнаружить цель и закономерность в своем коротком земном бытии. Сама писательница так раскрывает значение заглавия: «Ничто» — это, можно сказать, вопрос… живой, страстный. Андрея ищет правду в убеждениях и чистоту в жизни, высокий идеал, который придал бы смысл существованию. Андрея проходит через рассказ с открытыми глазами и открытой душой. И когда она уходит из рассказа, в руках у нее «ничто», она ничего не нашла. Но она — и это я хотела выразить — не отчаялась.

Конечный вывод звучит неожиданно. Но молодая писательница не была, да и не хотела быть профессиональным философом, последовательно развивающим философскую систему. Экзистенциалистская идея — притом не буква, но некий общий дух ее — помогала ей обобщить впечатления от окружавшей ее действительности. Если же мироощущение писательницы не соответствовало экзистенциалистским постулатам, она отбрасывала их и следовала своим, пусть наивным и романтическим, мыслям. В самом деле, почему Андрея не боится, что в семье Эны она обнаружит ад, подобный оставленному ею на улицу Арибау? Но ведь и писательница, и ее героиня так молоды! Разве может молодость принять экзистенциалистскую безнадежность? И в романе Лафорет побеждает юношеское доверие к будущему, вечное ожидание чего-то впереди, чего-то, что и будет настоящей, осмысленной, деятельной жизнью.

Но главное в романе — тег, что представление о жизни как о бесконечном круге взаимных мучений не заслонило от глаз писательницы реальную Барселону, в которую приехала Андрея. Она увидела голод, обыкновенный, привычный, от которого постоянно немного кружится голова; увидела, что карточная игра Глории — не порок, а просто средство получить несколько лишних дуро на обед; увидела, что Хуан бьет Глорию не столько из «любви-ненависти», сколько от униженности: ведь это мужчина, лишенный возможности даже прокормить семью. Так возникает подлинный «ад каждодневного существования»; дом на улице Арибау становится не столько символом раздираемого внутренними столкновениями человеческого сообщества, сколько образом реальной жизни испанского города 40-х годов.

Чувство реальности не позволило Кармен Лафорет удовлетвориться экзистенциалистской концепцией страсти, а заставило ее искать реалистических мотивировок поведения героев. В этом смысле самый завершенный образ романа — тетка Андреи Ангустиас, воплощение мертвенного духа испанского мещанства. Она очень похожа на Бернарду Альбу из драмы Федерико Гарсиа Лорки «Дом Бернарды Альбы». Ей так же ненавистно любое проявление самостоятельности, непосредственности чувства. Ангустиас убеждена, что есть только два честных пути для женщины: подходящее по социальному уровню замужество или монастырь. «Стремления к эмансипации», которые она обнаруживает в родной племяннице, кажутся ей верным залогом моральной гибели. С тоскливой злобой она пророчит Андрее: «Ты не сможешь владеть своим телом, своей душой. Нет. Нет. Ты не сможешь!» — ибо для нее только ценой отказа от полной, естественной жизни покупается вечное спасение. Духовное и социальное рабство накрепко переплетены в сознании Ангустиас. Трудно сказать, чего она сильнее боится: погубить душу или уронить свою репутацию. Так же как Бернарда Альба, Ангустиас калечит свою жизнь и жизнь любящего ее человека из ханжеского страха перед «моралью», и в ее уходе в монастырь больше святошества, чем простого человеческого отчаяния.

Одна скромная деталь в рисунке образа Ангустиас удивительна по реалистической точности. На улице Арибау почти всегда маячил, прося подаяния, нищий старик. Ангустиас считала необходимым раздавать милостыню, к тому же она не упускала случая преподать племяннице урок христианской этики. Но прежде чем отдать старику жалкие пять сентимо, она требовательно и подробно выспрашивала о всех злоключениях его жизни, проверяя, имеет ли он право на