присутствие в романе Б. Ринчена известной доли психологизма — черта, новая для монгольской прозы. В книге чередой проходят народные типы. Реальные и вымышленные герои из среды светских и духовных феодалов — ревнителей желтой (ламаистской) религии. Многоликость последних писатель обнажил до предела. Он безжалостно развенчивает тех, без кого простой арат не смел в своей жизни сделать ни шагу, без чьего благословения не мог решить ни одного дела, став жертвой слепого суеверия, религиозных предрассудков. Иногда кажется, что отдельные страницы написаны с предельной натуралистичностью, слишком жестоки кровавые сцены… А может быть, это картины из жизни без прикрас, желание показать, что пришлось вынести многострадальному монгольскому народу при феодализме.

Простая аратка Тансаг, следуя давно заведенному правилу, отдает своего старшего сына Чоймбола в учение к ламе — в монастырь. Издевательства ламы-«учителя» и полнейшая безысходность вынуждают мальчика к побегу. Помните, как сжималось наше сердце от жалости к чеховскому Ваньке Жукову, просившему дедушку сделать божескую милость — увезти его, потому что «нету никакой возможности, просто смерть одна…»? Чоймбол в отличие от Ваньки не может излить свое горе в письме к матери, но мера его мучений переполнена, и это заставляет его пересилить страх. Ничего не может быть страшнее новых побоев, жутких истязаний, которые ждут мальчика за новый, третий побег — страшнее этого только смерть. Смерть настигает его в безлюдной степи. Волки растерзали несчастного мальчика. Страшно прозрение Тансаг, прощающейся с останками сына. Писатель до предела доводит драматизм этой сцены.

Иногда в книге, как бы подтверждая достоверность случившегося, стоит примечание автора: «подлинный факт». Роман написан на основе подлинного исторического материала. Писатель поднял и архивные документы и опросил множество очевидцев, чья память хранит картины прошлого, впечатления от встреч с крупными деятелями дореволюционной Монголии или услышанный и, несомненно, много раз повторенный и потому обретший стойкость во всех главных деталях устный рассказ о том или ином событии. В монгольской литературе с давних пор бытует традиция устных рассказов. Существует и традиция пересказа литературных художественных произведений, известная как особый жанр монгольского фольклора, кстати, он описан академиком Б. Ринченом. Еще до начала 30-х годов нынешнего столетия на площадях монгольской столицы можно было видеть распевавших стариков сказителей. Но главным очевидцем революционных событий был, несомненно, сам автор. В 1921 году Б. Ринчену шел шестнадцатый год. На его глазах войска народной армии во главе с Сухэ-Батором разгромили в Кяхте, в городе, где Б. Ринчен родплся и жил, китайских оккупантов — гаминов. Юный Ринчен заполнил листки записной книжки впечатлениями от жаркого боя, от запылавшей над степью яркой, красной зари. Революционная пора отмечена и личной встречей с Сухэ-Батором, напутствовавшим молодежь на учебу. «Нам нужны образованные люди!» — сказал Сухэ-Батор Ринчену. И когда в Ленинград учиться в высших учебных заведениях поехали первые монгольские студенты. Б. Ринчен был в их числе. Ему довелось заниматься у крупнейших советских востоковедов — В. М. Алексеева, В. В. Бартольда, Б. Я. Владимирцова, Ф. И. Щербатского. В воспоминаниях Б. Ринчена об этом периоде есть интересная страница о встрече в Верхнеудинске будущих студентов с монгольским полководцем Хатан Батором Максаржабом. Узнав, что молодые люди едут учиться в Ленинград. Максаржаб напутствует их: «Есть пословица: „Дорожи на чужбине честью, на родине — дружбой“, — сказал он. — Помните эту пословицу. По вашему поведению будут судить о нас, монголах. И хорошо учитесь… Пусть никто не скажет, что у советских ученых были плохие монгольские ученики!»

А вот что пишет академик Б. Ринчен в своих воспоминаниях: «Годы учебы в Ленинграде были для меня самыми счастливыми. И тысячи воспоминании о советских академиках, моих требовательных учителях, указавших мне цель в жизни, возникают в памяти. Они живы в моей памяти, как жив наказ Хатан-Батора Максаржаба: пусть никто не скажет, что у советских ученых были плохие монгольские ученики!»

Б. Ринчен — талантливый, многогранный человек. Он — ученый и писатель одновременно, он известен как лингвист, этнограф, фольклорист, неутомимый собиратель сокровищ национальной культуры и как талантливый писатель — поэт, новеллист, романист. И все эти черты автора отчетливо проступают в его книге. На страницах романа запечатлен огромный пласт жизни на фоне бурных политических событий.

В одной из глав своей книги Б. Ринчен рассказал о встрече героя с русской экспедицией. Для автора романа, превосходно знающего работы русских ученых, исследовавших Монголию, этот эпизод не случаен. С теплотой написан им образ русского старика Ивана — работника одной из торговых фирм в Монголии. Всем сердцем верны простые русские люди дружбе с соседями — монгольскими аратами, в трудную минуту они готовы протянуть друзьям руку помощи.

Если говорить о художественных достоинствах, то книга написана неровно. Это уже отмечалось критикой. Третья часть уступает двум первым. Для русского читателя кажется непривычным обилие выступлений, собраний, речей по поводу разных событий. Автор не отступил здесь от исторической правды. Действительно, это было такое время. Народ, который веками был безмолвен, заговорил. Митинги, собрания стали частью жизни каждого. И автор не может обойти это обстоятельство, он как бы отступает перед напором документальности. Да, так оно на самом деле и было. В словах, произносимых с трибуны, — горение сердец. Во имя передачи этой атмосферы, пам думается, автор поступается и сюжетной заостренностью, и даже в какой-то мере законами художественной пропорциональности.

Еще на одно немаловажное обстоятельство хотелось бы обратить внимание читателя, прежде чем он начнет свое знакомство с героями романа. Для монгольской литературы — и в этом одна из ее особенностей — чрезвычайно важную художественную нагрузку несут на первый взгляд совсем неприметные детали. Подчас бывает достаточно одного маленького штриха, чтобы вызвать у монгольского читателя целый образ. Если русскому читателю ничего примечательного не открывает такое описание: «Человек шел к юрте медленно, вперевалку», то у монгольского читателя этот образ неизбежно ассоциируется с привычкой кочевника к седлу, походка сразу выдает скотовода. Точно так же и в других деталях. Если вошедшего в юрту приглашают сесть в северной половине, значит, это почетный гость. Прислуге же отведено