делать? — спросила Маша, чтобы прекратить бесполезные уговоры.

— Подал заявление, чтобы зачислили в танковую часть. Завтра на комиссию.

Он произнес это скромно опустив глаза, и в то же время молодцевато. В танкисты он надумал пойти только потому, что митинг в институте проводил танкист. Оська ревниво слушал, как ребята спрашивали, можно ли поступить именно в танковую часть. С митинга с ходу пошел в военкомат.

Он не рассказывал, что творилось у него дома. Мать — та просто плакала, пила валерьянку, снова плакала. — Оська ее очень любил, и слезы эти его терзали. А двоюродный брат Наум — тот возмутился. «Какой умный человек полезет на рожон? — спрашивал он. — Почему в танкисты? Это же надо выдумать! Оська только что окончил институт, он инженер, его посылают работать на хороший ленинградский завод «Красная заря», — пусть там и работает! Повестки же из военкомата не было. Смешно инженеру идти в строевики, да еще в танкисты! Чего ему нужно, спрашивается? Почему ему нужно больше всех?» Маму Оська жалел, — мама это мама. А Науму сказал: «Езжай-ка ты отсюда подальше, хоть в Ташкент, там ты себя найдешь, снабженец несчастный, я не сомневаюсь». Пока еще Наума не призывали. Наум работал экономистом в пищеторге, он действительно был снабженец. Но на этот раз слово это прозвучало как ругательство.

К Маше Оська не просто зашел, — он прощался. Под конец он даже улыбаться стал, забрался в Зоечкин угол и всё перепутал — слона и лошадку усадил в плетеное креслице чай пить, куклу поставил на четвереньки, а маленького целлулоидного голышика привязал на ниточке под абажуром висячей лампы. Голышик был очень легкий, он долго кружился на нитке, заворачивая то вправо, то влево. Оська ходил по комнате и наводил беспорядок всюду — и на письменном столе, и на книжных полках. Несмотря на бодрый вид, состояние его духа бы то явно смятенное.

Никаких возвышенных речей он не произносил. Говорил что придется. Но мысли его были уже далеко от Маши и от огорчений, которые она ему причинила когда-то давно. Оська думал: «Я ничем не хуже других, и это легко доказать. Как все. Как все они, бесчисленные простые ребята, у которых чувство родины сильнее чувства самосохранения».

— Знаешь, чем отличается человек от животного? — спросил он Машу, прощаясь.

— Что ты имеешь в виду?

— Многое. Я что-то стал много думать над разными пещами, даже башка трещит. Народ у нас замечательный, Машка. А человек, между прочим, отличается и тем, что добровольно и сознательно идет на боль, если требуется. Человек соображает. А еще сильнее получается, если сразу сообразит тысяча человек — ты чувствуешь? Сила соображающего коллектива — это не арифметика, это бог знает что. Да.

И оба одновременно подумали о том, что война — это больно, и страшно, и смертельно может быть. Но что же делать, надо выдержать.

— А противогаз ты не забывай с собой носить, — сказал Оська, открыв почему-то книжный шкаф и вытащив с нижней полки противогаз в зеленоватой сумке. — Сейчас не нужен, а завтра мало ли… От них всего жди.

— Как ужасно, всё-таки, что мы этого дождались. Помнишь ночные учебные тревоги в пионерлагерях? Ворчали, что будят нас, беспокоят…

— Теперь уж — без дураков. Интересно, как поведут себя разные типы… Вот хоть Курочкин, который с тобой в университете учился и настрочил на тебя подметное письмишко. Где он сейчас?

— Аспирантуру, кажется, окончил уже. Где-нибудь подвизается, преподает… Да ну, что о таком ничтожестве думать!

— В общем, уезжай немедленно. Меня не слушаешь, так хоть Костю своего спроси, — он то же самое скажет. Уезжай подальше и роди нам что-нибудь такое, чтобы не хуже Зойки…

Он так и сказал: нам. Что с того, что он никогда в жизни не имел на нее прав возлюбленного или мужа? Бывают и другие права. Товарищеские, братские. Такие права у него есть, и она это хорошо знает. И обязана слушаться.

Свекровь звонила Маше ежевечерне. Ей почему-то казалось, что сын находит время позвонить своей жене и только матери не звонит Екатерина Митрофановна ревновала. Костя был младший из трех ее сыновей (средний умер в гражданскую от холеры). Костя был плохо приспособлен к жизни. Екатерина Митрофановна видела — Маша его любит, — и всё же страдала в разлуке со своим ребенком. Что там умеет эта жена! Разве что целоваться. Порядочного бульона не сварит. А ведь Костя привык к уходу…

Война обострила все чувства, и особенно чувство ответственности друг за друга. Уезжая в часть, Костя повидался с матерью и потребовал, чтобы она ехала в Ашхабад. Почему так далеко? Да хотя бы потому, что в Ашхабаде живет старая подруга Екатерины Митрофановны Марта Сергеевна Зарубина. И зовет она не первый год, в каждом письме. Зовет, потому что знает: Екатерина Митрофановна серьезно больна, лечиться ей надо где-нибудь в жарком климате. Там, возле Ашхабада, говорят, специальный курорт есть для почечников — Байрам-Али. Вот и полечится.

Екатерина Митрофановна предложила Маше забрать с собой и Ашхабад Зою. Очень не хотелось отпускать Зою с Екатериной Митрофановной, но всё же это лучше, чем эвакуация с детским садом. После разговора с Оськой, который взывал ко всем силам, земным и небесным, чтобы вразумили Машку уехать хотя бы и в Ашхабад, — твердость ее относительно себя самой поколебалась. Кто его знает, в самом деле, — может, и самой поехать? А то и впрямь перенервничаешь и родишь какого-нибудь бедолагу, косого или глухонемого. Но как же Костя?

Было жаркое июльское утро, воскресный день, когда Маша сошла на пригородной станции, чтобы навестить мужа. С нею вместе приехало еще несколько женщин. В руках у них были хозяйственные сумки или маленькие чемоданчики, — каждая несла мужу что-нибудь домашнее. Ну, кормят их там, конечно, никто и не сомневается, но домашнее — это, сами знаете…

Женщины шли песчаной разбитой дорогой. Горячий воздух трепетал над каждым бугорком, над каждою крышей, трава по обочинам была сухая и пыльная. И только подальше, у соснового борочка, сквозь пышный ковер прошлогодней рыжей хвои пробились остренькие голубовато-зеленые лепестки с алым крошечным огоньком лесной гвоздики. Иные цветки только что распахнулись, бархатные и ароматные, другие уже складывали потускневшие лепестки в крошечную трубочку — увядали.

Женщины шли молча, — жара разморила. Из-за молодых сосен показались голые стволы зенитных орудий, одноэтажные здания, на них — кумачовые лозунги. Кто-то пришел и ушел, куда-то исчезли женщины с кошелками, и вот рядом Костя. Пропотевшая гимнастерочка, лицо загорелое, скулы чуть подтянуло, а милые глаза всё те же — один подобрее, неулыбчивей, другой — построже.

— Пойдем, малышка, что